Опять началась смута.
    Правительство раскололось. Языкову с Лихачевым и Апраксиным отступать было некуда, а Василий Голицын перебежал к Милославским, будучи связан с царевной Софьей “сердечным союзом”. Теперь он в паре с боярином Иваном Хованским, нахрапистым, но бездарным воеводой стал бороться против Петра.
    Члены партии Нарышкиных, отправляясь в Кремль на провозглашение нового царя, поддели под кафтаны кольчуги и панцири, прихватили ножи. Но дело обошлось миром. Когда спросили у патриарха Иоакима, как быть, он объявил, что нужно исполнить волю “всего государства Московского”, то есть, одного царствующего града Москвы. Тут же патриарх вышел к народу на ступени Спасского собора и спросил, за Петра вы, православные, али за Ивана? Православные заорали за Петра. Другие православные крикнули за Ивана, “но были заглушены”. Эти, другие были организованы Милославскими; главный крикун Сумбулов за постановку крика авансом получил от них боярство. Но крик сорвался, и Сумбулов потом всю жизнь горько каялся в монахах, что дал в штангу.
    Итак, маленький Петя стал царем. Его мама Наталья Кирилловна возвращалась к управлению государством. Милославским оставалось заниматься только сватовством пятерых своих принцесс. Но где же при таких делах взять приличных женихов? Девичья партия решила не сдаваться. Скандал начался прямо на похоронах Федора, когда юркий мальчик Петя богохульно процокал копытцами по камням Архангельского собора задого до конца панихиды, вбежал в тронную палату и уселся на место отцово и дедово. Ослепленная ненавистью Софья, выходя из собора, стала блажить к народу о своем сиротстве, беспросветном девичестве и проситься в христианские страны от политических преследований. Народ зарыдал.
    Но народа лапотного для кремлевского счастья у нас недостаточно. Софья обратилась к армии. У нее образовался немалый архив стрелецких жалоб на неуставные отношения, задержку довольствия, изъятие в командирский карман половины жалованья, использование стрельцов на хозработах. Оставалось только дернуть за веревочку...
    В день смерти Федора и присяги Петру “учинились сильны и креста не целовали стрельцы Александрова приказу Карандеева”. Их успокоили на два дня. На третий день в Кремль вломилась толпа делегатов от шестнадцати стрелецких и одного солдатского Бутырского полка. Стрельцы потребовали снятия командиров, выдачи жалованья, восстановления прежних льгот и т.п.
    Правительство в испуге арестовало 9 полковников, обязало их вернуть по 2000 рублей. Несостоятельных лупили на правеже по два часа и этим уберегли от выдачи стрельцам на верную смерть.
    Но дело было не в деньгах и справедливости, а в атмосферном электричестве, и бунт продолжался. Стрельцы стали толпиться ежедневно, сбросили с каланчи нескольких офицеров, неудачно вспомнивших устав, стали наглеть, требовать привилегий и подачек. Для начала они переименовались из стрельцов в “надворную пехоту”...
    Обращаю внимание читателей на Переименование как очевидный признак Смутного времени. Вот вы обнаруживаете, что ваша улица поменяла своё привычное бандитское имя на такое же новое, вот латинское название “техникум” уступает место французскому “колледж”, а французское “институт” – латинскому “университет”, вот “государственная безопасность” становится “федеральной”, знайте – это “сталось, грех ради наших, на Москве смутное время”!
    Стрельцы, конечно, не ограничились сменой имени. Они стали выклянчивать у царя то “мерина гнеда”, то “конишку криволыса – на лбу звездочка”, то мелких денег. Стрельцы с подачек запили, обещали царице Наталье “всякого зла”, а царевне Софье “всякого добра”, но пока ничего не делали.
    Тут в Москву соколом влетел из ссылки Артемон Сергеич Матвеев: “Уничтожу бунт или положу жизнь за государя!”. Матвеев благословился у патриарха, заручился поддержкой основных бояр (кроме Милославских и Хованских), задобрил стрелецких делегатов. Милославским нужно было спешить. Они назначили свой день “М” на понедельник 15 мая – годовщину угличского убийства царевича Дмитрия.
    Были заготовлены списки подлежащих уничтожению бояр и военных. Утром 15 мая Александр Милославский и Петр Толстой поскакали по стрелецким полкам с криком, что Нарышкины задушили царевича Ивана. Стрельцы ударили в набат и с барабанами, пушками и знаменами двинулись в Кремль. Побили по дороге случайных боярских людей, обступили дворец и совсем уж решились на штурм, но тут патриарх и царица вывели на крыльцо царя Петра да царевича Ивана. Наступила тяжкая пауза.
    Но нельзя уже было на полном скаку остановить “криволысого конишку” русского бунта! Тем более, что в толпе ходили агитаторы и шептали, что царский дядька Иван Нарышкин примерял к себе корону. Толпа потребовала выдать на расправу Матвеева, Лихачевых, Долгоруких, Нарышкиных, Языкова и прочих. Последовал вежливый отказ. Матвеев с крыльца стал умело успокаивать стрельцов. И страсти почти улеглись, но тупой служака князь Михайла Долгорукий, ответственный за кремлевский распорядок и ненавидимый стрельцами, не к месту вспомнил свою должность и стал орать на расходящихся бунтовщиков, чтоб поторапливались. Сразу и рвануло.
    Долгорукого схватили на крыльце и скинули на пики. Изрубили на мелкие куски Матвеева. Восставшие захватили дворец и стали выискивать Нарышкиных. Придворный карла Хомяк выдал Афанасия Кирилловича. За Москвой-рекой поймали Ивана Фомича. Растерзали обоих. Были также убиты знаменитый полководец князь Ромодановский, фаворит покойного царя Языков, больной старик Долгорукий – отец кремлевского коменданта, несколько чиновников среднего звена.
    Еще пару дней стрельцы приходили в Кремль, бродили по дворцу, искали Ивана Кирилловича Нарышкина и сына боярина Матвеева, но те умело прятались в кладовой среди перин.
    Теперь Софье нужно было как-то обозначить свою власть. Она стала уговаривать царицу Наталью выдать брата на растерзание: “Не погибать же нам всем за него!”. Ивана жалели, но повели в церковь Спаса, причастили, соборовали, как покойника, - после стрелецкой расправы обычно и куски тела отыскивались с трудом. Потом Нарышкина вывели с иконой Спаса на ступени, где толпа поглотила его и уволокла в застенок. После зверских пыток несчастного, так и не выдавшего “зачинщиков покушения на царевича Ивана”, вытащили на Красную площадь и рассекли на части. В довесок был нарублен доктор фон-Гаден “отравивший” царя Федора. Был также кликнут стрелецкий клич об отмене холопства, но народ “раскабаляться” не захотел, ибо многие только что закабалились добровольно – за харчи.
    Революция победила, но стрельцам было как-то неловко. Они заставили правительство установить среди Кремля “столп” с длинной надписью о стрелецких и прочих народных правах, чтобы грядущие поколения их помнили и поминали добрым словом. Столп этот не сохранился – его скинули в тот же год, но урок столпотворения пошел на пользу. Когда через 231 год праздновалось 300-летие дома Романовых, за кремлевской стеной поставили аналогичный каменный столп со списком славных романовских имён. А когда еще через 5 лет прикончили последних живых из этого списка, ликующий народ высек на столпе имена “жертв революции”, включил в него своих покойных вождей и каких-то потусторонних бебелей и мебелей. Уж этот столп достоял до конца, можете осмотреть его в Александровском саду между Кремлем и подземным базаром на Манеже...
    В последующие дни Милославские организовали стрелецкие челобитные о ссылках, пострижении в монастырь уцелевших членов разгромленной партии. Стрельцы едва успевали вписывать в эти челобитные свои интересы – то по 10 рублей на человека, то 240 тысяч на всех. Бунт утих. “Надворной пехотой” стал самозванно командовать князь Хованский, а им и всеми прочими на Руси – “мужеска дева” Софья. Для закрепления своей власти она устроила очередную челобитную о двоецарствии, и слепой недоумок Ваня был подсажен на трон рядом с Петром. Затем Софью стали “уговаривать принять правительство”, и она отказалась-согласилась по обычаю.
    Смута продолжалась. Подняли голову староверы. Они подбили стрелецкий полк Титова, вместе пришли к князю Хованскому и под его покровительством понесли государям челобитную о возвращении истинной веры. В Грановитой палате состоялся диспут, в котором победили Софья и патриарх Иоаким. Они умело откололи стрельцов от раскольников и припугнули их отставкой правительства. Без Софьи стрельцам была смерть. Иван Хованский, поддержавший староверов, оказался в оппозиции и вынужден был мутить воду для восстановления своего влияния.
    12 июля стрельцы были подняты слухом, что бояре хотят извести всю надворную пехоту под корень, как класс. Стрельцы вошли в Кремль. Распространитель слуха, татарский царевич Матвейка с пытки сознался в корыстной клевете и был принародно четвертован, но смута не унималась. Еще дважды ловили и казнили паникеров. 16 августа Хованский принес во дворец новую челобитную с денежными требованиями стрельцов, получил отказ, и выйдя на крыльцо стал открыто призывать к бунту: “Как хотите, так и промышляйте!”. Милославский от страху сбежал из Москвы, и пришлось Софье самой беспокоиться о своей власти. И она использовала все наличные средства. Вот как развивались дальнейшие события.
    19 августа цари должны были идти крестным ходом из Успенского собора в Донской монастырь, - это был день победы над крымцами при Федоре Иоанновиче. Но Софья распускает слух о подготовке стрелецкого покушения и за крестом не идет.
    20 августа все царское семейство уезжает в Коломенское. Запах опричнины оглушает стрельцов. Они посылают царевне оправдания. Софья сказывается не в курсе событий.
    Хованский решает подогреть ситуацию. Он приезжает в Коломенское и сочиняет страшилку, что новгородцы идут жечь Москву, и без него стрельцам столицы не отстоять. Софья спокойно предлагает послать в Новгород увещевательную грамоту. Хованского пробивает озноб – такая грамота - это разоблачение и смерть.
    Софья велит Хованскому прислать в Коломенское к именинам старшего царя 29 августа верный Стременной полк. Это означает вооруженное противостояние, и Хованский не выполняет приказа, самовольно готовит полк к отправке в Киев. Следует еще несколько прямых приказов, и Хованский не выдерживает, отправляет “стременных” к царевне.
    К 1 сентября Хованскому велят быть в Кремле на встрече Нового года. Он не едет, все бояре тоже затаились по щелям или у Софьи. Праздник сорван, патриарх в бешенстве.
    2 сентября двор начинает медленный поход по сёлам и их церковнопрестольным праздникам. Конечная цель похода – село Воздвиженское, куда для встречи сына гетмана к 18 сентября вызывается вся московская знать. Но вельможи спешат приехать к 17 – именинам Софьи, и только Иван Хованский с сыновьями Андреем и Иваном-младшим медлят и выезжают позже. Тем временем, именины гудят вовсю, Софья лично подносит гостям чарки с водкой, и, когда общее настроение окончательно поднимается, объявляет слушанье дела. Зачитывается подметное письмо, прибитое анонимными стрельцами к царским воротам в Коломенском. В письме приводятся вины Хованских, изложенные труднодоступным для хмельного рассудка языком, но очевидные по сути, - заговор с целью пострижения царевен и убийства дворян по длинному списку.
    Тут же объявляется приговор – смерть! Встречать Хованских отправляется князь Лыков. Он хватает старика Ивана в дорожной палатке, а Андрея – в его подмосковной деревне. Арестованных привозят в Воздвиженское, останавливают у передних дворцовых ворот, зачитывают обвинение и приговор. Все именины, кроме Софьи, сидят здесь же, на лавочках у ворот. Хованские вопят о правосудии, молят Софью о пощаде, просят дать им слово в оправдание, но Софья из дворца велит не волынить. За неимением палача Хованских “вершит” стременной стрелец, прямо здесь же, на лужайке у ворот. Всё, гости дорогие, именины кончились!
    А второй сын стрелецкого главкома Иван Иванович Хованский от казни увернулся, прибежал в Москву, сказал, что отца казнили бояре без государева указа и что всех стрельцов идут рубить. Он опередил ласковую грамоту Софьи к стрельцам. Стрельцы захватили Кремль, разобрали пушки и пороховой запас, приготовились к обороне.
    Двор Софьи перебрался в Троицу и стал собирать силы из провинции. Стрелецкая Москва дрожала мелкой дрожью, стрельцы ждали казни. Состоялся обмен успокоительными грамотами. Стрельцы запросились явиться с повинной. Их согласились принять. Патриарх благословил делегацию и отпустил с нею своего митрополита Иллариона в качестве гаранта безопасности. 24 сентября Софья приняла покаяние и простила стрельцов на 9 условиях тихой, самоотверженной службы царю и отечеству. Стрельцы были по-новой приведены к присяге в Кремле, Ивана Хованского-младшего выдали в Троицу, там ему зачитали смертный приговор, положили на плаху, взмахнули топором, и - ради всеобщей радости - грохнули топором не по шее, а по настилу. После этого оцепеневший Иван отвезен был в ссылку.
    Всё успокоилось, но уже октябрь прошибал морозцем, а двор не двигался из Троицы. Что-то было не окончено! А! - это столб с намалеванными на нем безобразиями торчал посреди Кремля. Стрельцы послали новое покаяние с просьбой сломать позорный столб. Столб снесли, название “надворная пехота” упразднили и вернулись всем двором в Москву 6 ноября.
    Началось мирное правление Софьи и Василия Голицина. Регенты принимали послов, успешно вели пограничные дела, умело пресекали внутренние смуты. Они были драными волками, они начали правление в жарких схватках, и теперь им всё удавалось легко.
    Осенью 1686 года был объявлен поход на взятие Крыма. Стотысячное войско возглавил В.В. Голицын. Но поход сорвался. То ли татары, то ли запорожцы, присоединившиеся к русскому войску, запалили степь. Образовалась безводная, выжженная зона, через которую конное войско пройти не смогло. К тому же среди украинцев возник бунт против гетмана Самойловича, на него нажаловались, и Голицын по указу из Москвы арестовал Самойловича. Там же на месте был избран новый гетман, будущий оперный герой и предатель Иван Мазепа. Войско без победы, но и без поражения торжественно возвратилось в Москву.
    Софья и Голицын не были настоящими царями, и поэтому в Москве против Голицина обнаружилось колдовство, произошло покушение, к воротам его ночью подбросили гроб. Приходилось трудиться и зарабатывать политический капитал. На весну 1689 года был объявлен новый поход. К идее взятия Крыма добавили задачу-максимум – освобождение Царьграда!
    Чтобы успеть до степных пожаров, 112-тысячная армия под командой “оберегателя иностранных дел” Голицына двинулась из Москвы в феврале. К середине мая войско подошло к Перекопу и встретилось с проклятою ордой. Первая стычка закончилась дружным залпом московских пушек, и татары надолго откатились на линию горизонта. Голицын радостно писал Соне. Соня строчила “братцу Васеньке” амурные письма с вкраплениями деловых сообщений и пожеланиями “божественного благоутробия”.
    Подошли к Перекопу. Замок и знаменитый ров можно было взять легко, но за ними простиралась всё та же выжженная степь, в которой дорог нет, воды нет - все лужи даже после дождя соленые, население кочевое и неприветливое. Заседание штаба решило: враг загнан в бутылку, пусть себе подыхает в своём Крыму без воды, а мы с честью можем возвращаться, вот только доложимся в Москву и дождемся указа о возвращении. Доложились. Получили два письма. Одно казенное от царей – с благодарностью и приказом возвращаться, второе – бабье, от Софьи Алексеевны с интимными всхлипами: “Бог, свет мой, ведает, как желаю тебя видеть!”. В общем, прогулки Голицына окончились бесславно, но был изображен триумф русского оружия. Зато сибирские казаки закрепились на Амуре, и в Европе шли переговоры о христианском соединении против турок. Империя готова была возродиться. Было бы вокруг кого.
    Софья не смогла стать императрицей. Для этого ей пришлось бы передушить братьев и окрестных романовских мужчин, пробить через патриарха и думу с земским собором неслыханный закон о женском самодержавии и тогда уж короноваться. Сделать это можно было только с помощью партии негодяев – это мы усвоили твердо. Удобнее всего собирать такую партию вокруг крепкого мужичка средней породистости. Василий Голицын таковыми свойствами не обладал, но был еще Шакловитый, командовавший стрельцами после казни Хованских. Накатанная схема стрелецкого бунта оставалась последним шансом Софьи.
    Шакловитый был мужик прямой: “Чем тебе, государыня, не быть, лучше царицу известь!” – объявил он Софье своё отношение к Наталье Кирилловне. Автоматически это отношение распространялось и на царя Петра. И причина была: Петр усилился незаметно и как-то по-дурацки. А на Руси – это самый эффективный метод роста.
    Раннее детство Петра во многом повторяет горемычное и опасное детство Ивана Грозного. Петр остался без отца в трехлетнем возрасте, вместе с матерью скитался по пересыльным монастырям, ежедневно подвергался угрозе зачистки. Он, как и Грозный, поминутно слышал скорбный шепот матери, впитывал ее страх и копил ненависть к Милославским. Он разве что крышей пока не поехал, но решительности и истеричности набрался вполне. И была в Петре еще одна черта, напрочь отсутствовавшая в Грозном, - легкость необыкновенная. Его буйство и потехи затевались не просто от злобного хулиганства, это было окрыленное веселье ради веселья.
    Петр играл. Знал ли он основы теории игр? Нет, конечно. Но он понимал интуитивно, что детская игра – это модель взрослого бытия. Так под видом невинной шалости была создана потешная команда, проводились маневры, раздавались звания и должности.
    Петр играл, как Лжедмитрий I. Но Гришка Отрепьев, лишенный детства, дорвался до игры в солдатики, уже воцарившись, а Петру с помощью этих солдатиков еще только предстояло взойти на царство.
    Команда вокруг Петра собралась порядочная. Не в смысле примерного поведения или количества, а в смысле нового порядка при потешном дворе. Петр выбирал друзей не по происхождению, а по игровым свойствам – инициативности, азартности, нелицеприятности, умении выпить. В ходу были «как бы иностранные языки», куртуазное обхождение, какие-то полукарикатурные слепки с французского шика и немецкого рыцарского обихода. Например, фаворит Петра Борис Голицын – брат Сонькиного «постельничьего» - начинал письма свои к Петру по латыни, далее по тексту сваливался на псевдонемецкие слова, писанные русскими буквами, – всякие «шанцы» и «конфекты», - а заканчивал свинским автографом: «Бориско, хотя быть пьян».
    Наталья Кирилловна решила пригасить этот юношеский огонь и 27 января 1689 года женила 17-летнего Петрушу на Евдокии Лопухиной. Но так неудачно совпало, что в эту зиму Петр был занят мыслями о строительстве флота и женитьбы не заметил. Он не спал ночей, плохо кушал, - в глазах его стояли «большой корабль» и флотилия лодок, с осени вмороженные в лед Переяславского озера. В апреле Петр был уже там, «а царица молодая, дела вдаль не отлагая», осталась вынашивать наследника Алексея.
    Пока армия Петра осваивала премы штыкового боя и училась абордажным прыжкам по картинкам из европейских книжек, стрелецкое войско Шакловитого дрыхло по слободам. Самые дерзкие, лучшие стрельцы были сосланы от греха, а оставшаяся лояльная масса, лениво проедала и пропивала повышенное жалованье. Шакловитый пытался в 1687 году поднять стрельцов на челобитье о царском венчании Софьи. Стрельцы стали отговариваться неумением складно писать. Шакловитый обещал им готовый текст. Они засомневались, кому его вручать и возьмут ли? Шакловитый прямо указал, что вручать нужно нормальному царю Петру, а чтоб взяли и исполнили, приказывал ворваться во дворец, арестовать Льва Кирилловича Нарышкина и Бориса Голицына, сменить патриарха, срубить под корень “зяблое дерево” - бояр, кроме Софьиного Васеньки. Стрелецким начальникам даже не пожалели по пять серебренников. Но деньги канули в похмельную пустоту, и никакого пламени из высекаемых искр не возгорелось.
     Настал день, когда Софья и Шакловитый поняли, что петровская ватага “потешных конюхов и озорников” представляет серьезную угрозу их планам, а своих стрельцов нужно поднимать сапогами под бока. Пришлось нанимать неких режиссеров для постановки поучительного действа. Пару раз к стрелецким караулам подъезжала вооруженная толпа, схватывала начальника и подтаскивала к ярко гримированному персонажу. Тот становился грозен и на вопрос, что делать со стрелецкой сволочью, однозначно отвечал: бить до смерти. Тут из массовки выскакивал резонер и жалобно выкрикивал:
    - За что ж его бить до смерти, батюшка Лев Кириллович? Он же душа христианская!
    После этих слов сцена резко сворачивалась, стрельцы оставались небитыми, толпа исчезала. Заинтересованная публика из сыскного приказа быстро добилась имени исполнителя роли царского дядьки. Им оказался подьячий приказа Большой Казны Шошин – ближний человек Софьи.
    А потом уже и Петр стал нечаянно обижать сестру. 8 июля на празднике Казанской иконы Богоматери царю полагалось идти в крестном ходе. Во время молебна в соборе Петр заметил, что Софья намыливается взять и нести икону. Хотел ли Петр сам ее нести, не известно, но на сестру он шикнул, потому что не приходилось ей, некоронованной, поперек него, коронованного, вылезать. Софья не послушалась, набычилась и понесла икону с холодком в спине. А Петр вспомнил, что на озере у него как раз заканчивается отделка очередного ботика, выкинул из головы богадельню и ускакал к флоту. Софья испугалась насмерть. Она меряла по себе. Для нее отказ царя от крестного шествия означал ультиматум, объявление войны. Она ясно прозрела пред собой безвыходные врата Новодевичьего монастыря. Поэтому, пока Петр с удовольствием марался на раскладке смолёных канатов, Софья готовилась к бою. Царь должен был так или иначе появиться в Москве 25 июля на именинах тетки Анны Михайловны. В этот день у Красного крыльца оказались 50 стрельцов. Они обязаны были прислушиваться к крику: “Над государыней хитрость чинится!”. Но ни хитрости, ни крику не последовало. Зато через два дня Петр отказался подписать наградные листы Голицыну и другим героям второго Крымского похода. Его долго уламывали, он нехотя согласился, но уж Голицына с изъявлениями благодарности типа “Служу России!” на глаза пускать не велел. И опять поднял якоря и паруса.
    В общем, драка никак не начиналась. 7 августа люди Софьи подбросили на “верх” анонимку о подготовке покушения “потешных конюхов” на жизнь царя Ивана и всех его сестер. Шакловитый сразу приказал собрать 400 стрельцов с заряженными ружьями в Кремле и 300 – на Лубянке. Лубянские собирались вяло, среди них сформировалась лояльная Петру верхушка, а кремлевские всё же начали бузу: перехватили петровского стольника Плещеева, побили, потащили к Шакловитому. Лубянские стрельцы возмутились этим и послали гонца в Преображенское к царю.
    Царь спросонья испугался и голым ускакал в ближний лес. Сюда ему доставили одежду, и он погнал дальше – в Троицу. На другой день, 8 августа в Троицкой лавре собрались потешные отряды, верные царю стрельцы Сухарева полка, царица Наталья с дочерьми. Возглавил троицкое ополчение князь Борис Голицын.
    Дальше все пошло по сценарию, разработанному Софьей для Хованского. Только теперь слабонервные побежали не к ней, а от нее. Разница была и в том, что Софью как сестру и царевну Петр не собирался вешать на воротах. Петр стал писать грамоты к московским стрельцам, Софья их перехватывала, но списки ходили самиздатом. Софья грозила перебежчикам смертью. Патриарх согласился поехать к царю и помирить его с сестрой, уехал и не вернулся. 27 августа Петр послал по стрелецким слободкам новую грамоту с приказом явиться в Троицу командирам и по 10 человек из каждого полка. За ослушание тоже угрожал смертью. Эта угроза подействовала, и стрелецкие толпы сорвались из Москвы. Царь встретил их ласково, патриарх благословил, стрельцы закричали о своей верности.
    Софья не выдержала московского сидения, двинулась к Троице лично. Можно догадываться, что она хотела взять меньшого брата криком, но времена были уже не те. На середине дороги, у ворот села Воздвиженского, там, где 7 лет назад Софья покончила с “Хованщиной”, ее перехватил стольник Бутурлин с приказом царя: в монастырь не ездить! Она было заупрямилась, стала грозно топать, но Бутурлина не испугала. А тут еще подоспел Троекуров с войском, и заявил, что в случае неповиновения поступит с ней “нечестно”.
    Софья чуть не бегом возвратилась в Москву, почти насильно привела к присяге остатки “старых” стрельцов. Несколько дней протянула в смертной тоске.
    Подошел Новый год, но 1 сентября вместо поздравлений от Петра прискакал полковник Нечаев с наглым приказом взять Федора Шакловитого и тащить его в Троицу на следствие. Дворец замер. Все придворные как бы объявили нейтралитет. Софья хотела хоть голову Нечаеву отрубить, и то палача не нашлось. Софья стала собирать народ группами и говорить прекрасные речи, она перечисляла свои семилетние заслуги, укоряла врагов, плела на Нарышкиных и призывала встать на защиту ее чести и достоинства. В ответ шуршал осенний ветер.
    Тишина установилась необыкновенная, так что за отъездом патриарха, отсутствием одного царя и болезненной лёжкой другого, встречу “Нового лета” попросту отменили. И вроде, было это Смутное время, но над всем Подмосковьем установилась осенняя пастораль, среди которой листопадным золотом промелькивали аллегорические картины иерусалимского масштаба: “Слепой и безумный царь Иван наделяет стрельцов чаркой водки”; “Верный слуга государыни Софьи Федор Шакловитый пишет послание во все края святой Руси о неправдах и хитростях”, “Любезный князь Василий Голицын уговаривает брата помирить государя с сестрой”.
    В Троице настроение было не столь поэтическим. Новообращенные стрельцы волновались, как бы их семьям в Москве чего-нибудь не сделалось, и предлагали пойти и изловить Федьку. Но царь их не пустил. А 6 сентября прорвало, наконец, и Москву. Стрельцы московские явились в Кремль, стали требовать выдачи Шакловитого для увода в Троицу, грозились набатом. Повторилась сцена 1682 года с выдачей Ивана Нарышкина. Теперь Софья, скрепя сердце, сама выдала своего верного пса на живодерню. Из Москвы ушли все. Бояре наперегонки порысили к царю, стрельцы поволокли туда же Шакловитого, Васенька Голицын еще раньше покинул зазнобу и спрятался в своей деревне, но 7 сентября уже был в Троице. Здесь как раз закончилась пытка Шакловитого. Этот с виду богатырь с первых 15 батогов на дыбе признался во всем, что было, и подсказал, чего не было. Во многом оказывался виноватым Василий Голицын, и Борис стал выгораживать брата во спасение чести семьи. Василию объявили ссылку с конфискацией, а Шакловитому – казнь без второй, обязательной в таких случаях, пытки, - это Борис Голицын опасался новых признаний. Забавно, что Петр не хотел казнить Шакловитого, а патриарх настоял. 11 сентября казнь Шакловитого и двух стрелецких полковников состоялась. Били кнутом и сослали с усечением языка еще трех стрельцов. Вскоре был пойман на литовской границе, жестоко пытан, расстрижен и казнен опасный поп Сильвестр Медведев - один из идеологов Второго стрелецкого бунта...
    Хочу отметить разницу в исконно русских телесных наказаниях. Было два основных способа порки – батогами и кнутом. “Бить батогы” означало сечение длинным и толстым пастушьим бичом. От такой процедуры лопалась и вздувалась кожа, пациент долго болел, но оставался жив и почти здоров. Порка кнутом, тонким и иногда усиленным наконечником, оканчивалась - в зависимости от дозы - смертью или инвалидностью. Мясо под кнутом при умелой постановке удара лопалось до костей. Чтобы прикончить запалённого казнимого, достаточно было милосердно подать ему стакан холодной, экологически чистой воды, без яду и колдовского приговору. Резкое сужение внутренних сосудов приводило к нарушению мозгового кровообращения и немедленной остановке сердца ...
    Василия Голицына, несмотря на множественные доносы и показания, пороть не стали. Его сослали в Пустозерск. С дороги “Васенька” бомбардировал Петра жалобами и мольбами. Он красочно описывал свои страдания от соприкосновения с провинциальной жизнью. “Ныне в пути мучим живот свой и скитаемся Христовым именем, всякою потребою обнищали, и последние рубашки с себя проели. А в Пустозере хлеб зело дорог и всякая живность, и помереть будет нам томною и голодною смертию. Милосердые великие государи! велите нас бедных и невинных возвратить из такого злого тартара”.
    Это пишет недавний правитель России, на миг очутившийся среди простого, обыденно голодного и раздетого народа. Как же ты, голубь сизый, управлял, что у тебя люди в “злом тартаре” живут? Что ж ты такую адскую обстановку по русским окраинам не досмотрел за 7 лет? Вот Сонька тебе и еды с деньгами вдогонку прислала, а ты последнее мыло и прочую гигиеническую ”всякую потребу” проел?
    Ну, ладно, Петр пожалел слабака, перевел его в более съедобный Пинежский волок, и там забыл. Забудем и мы.
    Оставалось разобраться только с Софьей. Петр написал письмо брату Ивану, в котором четко обосновал необходимость задвинуть Софью, поскольку “настоит время нашим обоим особам богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем”. Ну, тут очевидна дискриминация по половому признаку, а то чего бы Петр называл сестру “зазорным лицом”. Софье приказали удалиться в Новодевичий монастырь, куда она и переехала после долгих отговорок.
    Итак, к концу 1689 года Петр в 17 лет стал действительным царем, Софья замаливала грехи, а царь-дублер Иван Алексеевич озаботился приемом лекарств и примочками к незрячим глазам.