Теплым майским днем одного не самого военного года в одном из самых обычных пропащих веков мы с Писцом строили на Красной площади красивое здание. Историк тут же ходил, посмеивался.
    Здание нам очень нужно было. Мы долго обсуждали его кондиции, и я почти настоял на проекте вавилонского зиккурата (самая подходящая форма!) из красно-коричневого гранита (самый подходящий цвет!). На крыше постройки мы намеревались сделать смотровую площадку вокруг центрального куба с прорезными окнами внутрь. Чтобы, стоя наверху, наблюдать, что происходит в помещении. А происходила бы там казнь вавилонская...
    Фасад монумента хотелось украсить лаконичной надписью, точно передающей смысл содержимого. Я склонялся к единственному слову: «УРОДЫ», и размышлял, каким размером и шрифтом его написать, уместен ли будет Times New Roman и не примитивен ли Arial Cyr...
    Но Писец прервал мои измышления и доказал, что здание нужно строить деревянное, сосновое, без выкрутасов. Гранита в окрестностях нету, зато татарвы полно, и надо спешить...
    Назначение здания предполагалось чисто литературным. Мы с Писцом, пользуясь нашими творческими возможностями, хотели согнать в сруб всю нечисть земли Русской, всех ее оскорбителей и угнетателей, всех безумных правителей и мечтателей и накрепко запереть до суда. А я, памятуя пожары московские, не прочь был и запалить скорбный терем без проволочки. В общем, мечтали мы с Писцом спасти нашу Родину от тысячелетней напасти...
    Историк над нами издевался! Откуда только взялись у седовласого академика ироничность и сатиризм! Где нахватался он несвойственных придворному воспитателю выражений и ненормативных оборотов? Он обзывал нас сосунками, свинопасами, чмошниками, лишенцами и фитоцефалами, уклонистами, оппортунистами, богоборцами, ревизионистами и копрофилами. Ну, и, естественно, - сукиными детьми!.. Цензурная мысль Историка сводилась к отрицанию бессмысленного очистительного труда...
    Мы так намаялись за день, что не смогли вполне насладиться нашим творением в пламени заката. Призвав на службу пару зверовидных стрельцов, приставили их к срубу с наказом: «Всех впускать, никого не выпускать», и завалились спать, где стояли...
    Утро нового дня пробудило нас шумом толпы и толчками в бок. Это Историк бесцеремонно орудовал носком лакированного сапога. Он был теперь в кожаной куртке и при оружии.
    - Вставайте, падшие! – выкрикивал он, - вы первые, кто проснулся здесь!.. - Мы огляделись. Действительно, упокоиться на Лобном месте и восстать невредимо до нас никому не удавалось.
    Однако, надивиться этому малому чуду мы не успели, ибо вокруг свершалось чудо великое! Сруб наш сосновый за ночь таинственным образом превратился в красногранитный зиккурат.
    На крыше его нахально лыбились запланированные нами уроды Земли Русской. Тут были все «наши» – хромые и горбатые, грозные и темные, блаженные и кровавые, кроткие и удалые, тишайшие и безумные, меченые и калеченые. Они стояли спиной к блоку с прорезами и совсем не интересовались тем, что происходит внутри, они смотрели наружу и вниз, на площадь. А по площади двигалась бесконечная людская очередь. Хвост ее терялся где-то в конце Арбата, а вся она медленно заползала в распахнутую дымную дверь нашего страшного здания. На подходе люди восторженно впивались глазами в лица своих неуязвимых вождей, склоняли головы у гранитной двери, скользили меж двух стрельцов, исчезали за порогом зиккурата.
    Никто не сопротивлялся всеобщему движению в тар-тарары, и назад не возвращался никто.
    - Вот уроды! – обобщенно выдохнул Писец, хоть вывеску на фасаде уже успели заменить, - написано на ней было какое-то другое, тоже пятибуквенное слово.
    Мы с Историком молчали. Он – в удовлетворении, а я – в отчаянии от непротивления великого народа, бессильного перед горсткой негодяев, перед случайным несчастьем, перед страшным и необратимым Временем.
    Так и простояли мы, разинув рты, дотемна...