Летом тяжелого, високосного 1564 года в самый Петров пост случилась невиданная жара. Градские власти едва справлялись с пожарами,  власти духовные не могли унять у своей паствы "огнь нутряной". Винная торговля была приостановлена. Настроение обывателя дымилось.
    В воскресенье 25 июня среди торга на Красной площади приключился большой крик. Сначала запричитала баба - торговка молоком и сметаной. Ее нежный продукт не выдержал жары и пошел мелким, кислым пузырьком. К отчаянью женщины присоединились еще какие-то неразборчивые голоса, в кожевенных рядах поймали вора, и через несколько мгновений в нескольких местах уже необъяснимо дрались.
    И как же кстати случился здесь визг человечка в черном платье!
    "Печать Антихриста! - вопил человечек, захлебываясь ненавистью, - Сатана положил клеймо на священные книги!".
    Голова истерика тряслась, глаза слезились в покрасневших веках. И можно было заключить, что это поп-расстрига, страдающий без похмелки, когда б он не держал над головой книгу и деревянный крест. Крестом страдалец размахивал во все стороны, книгу показывал небу.
    Народ заинтересованно потянулся на крик. Драка без зрителей прекратилась.
    Надо сказать, что градская стража опоздала с выступлением. Два охранника с бердышом и саблей не сразу двинулись из пристенной тени, где проверяли правильность охлажденных напитков. Когда они поднялись и растолкали задние ряды зевак, то почувствовали неожиданное сопротивление толпы. Внутреннее кольцо народа сомкнулось упругой жилой, пришлось охране отваливать обратно. Один страж пошел доложить о беспорядках, другой - вернулся охранять полубочонок в ледяной присыпке.
    Внутри людского кольца бурлил малый бунт. Это когда еще никого не убили, но разбитые носы и оскорбленное достоинство уже сияют.
    Расстрига взял крест под мышку и тыкал пальцем в раскрытую книгу.
    "Выбивная! Выбивная!", - повторял он.
    Те из базарных, кто дотянулся шеей и мог увидеть внутренность книги, отскакивали с криком "О-о!". Другие занимали их место, и кричали по-другому.
    И как им было не кричать, когда знакомый с детства текст апостольского поучения в сатанинской книге был начертан пережженной адской серой, буквы шли безжизненными рядами, одинаковыми, как воины преисподней, а посреди титульного листа красовался бумажный квадратик с коротким и таким родным ху...  - художественным словом!
    Факт наложения бесовской печати на "святое благоповествование" был налицо, и дальнейшие события понеслись по накатанной русской колее, когда ни от кого ничего не зависит, крайних нету, зачинщики неуловимы, народ еще трезв, но уже буен.
    "Пост снимается ради битвы с нечистым!", - легкомысленно крикнул какой-то знаток церковных правил.
    "А чего снимать? Выпить все равно нечего?", - подначил другой.
    "Потому и нечего, что бояре все вино собрали на вывоз. Хотят Москву высушить до тла!".
    "Да кто ж им даст! - свистнул веселый парень, - вон телеги с бочками под Спасскими воротами затаились. Айда глянем!".
    Жанр бунта у нас таков, что любые, самые нелепые предположения, по ходу пьесы обязательно сбываются. Конечно, под стеной у Спасских ворот обнаружились безлошадные телеги. И под дерюгами в них лежали бочки. А в бочках - вы догадались! - булькало яблочное вино двухнедельной закваски. Оно отдавало рыбой, - видно бочки плохо промыли после селедочного посола, - но нам-то что? Не нужно селедкой закусывать!
    Вино бродило, пробки ударили мортирами, толпа обезумела от радости. Уже никто не помнил сатанинской печати, не имел иной цели, кроме распития чудесно обретенной влаги. Но надо ж было и разбираться в безобразиях?!
    Кто-то должен ответить за утайку вина?
    Кто-то должен покаяться в порче церковных книг?
    Ох! Трудно управлять свободными русскими! Они так освобождаются, когда выпьют!
    Наряды градской стражи, усиленные стрелецкой полусотней оцепили площадь, но в драку не лезли.
    Смирной, Сомов и Штрекенхорн с колонной стременных обошли безобразие с тылу - от Троицких ворот. У ската Красной площади встретили филимоновского шныря, доносчика Кобылку. Кобылка выпалил, убегая, что сейчас начнут громить боярские терема и книжную палату, но корень беды обычный - выпивка.
    Штрекенхорна послали сторожить палату, туда же завернули вторую стременную полусотню. О боярах волноваться не стали. Федора беспокоил бунт вообще, а Сомова - именно те сволочи, которые все это затеяли.
    Толчея у телег продолжалась, и с десяток псарей втерлись в толпу, подсчитывали и примечали активистов, но не трогали их до поры. Попик-расстрига несколько раз пытался двинуть народ на печатные палаты, но не все еще было выпито. Сомов тихо подошел к провокатору, полюбопытствовал сатанинской печатью. Увидел знакомый оттиск, усмехнулся и вырубил кликушу незаметным приемом - одной рукой обнял человечка выше талии, кулак другой медленно вдавил спереди, в солнечное сплетение. Расстрига не пикнул, побледнел, сполз под ноги. Сомов поднял страдальца на руки и с извинениями - "Расступись, дай воздуху, брату во Христе дурно!", - уволок несчастного в Спасские ворота.
    Народ не заметил потери. Но некие другие люди стали покрикивать, что вино кончается, и это не главные запасы, а все вино спрятано в Заиконоспасских мастерских. Айда его брать!
    Толпа качнулась, метнулась, затоптала нескольких упившихся, своротила базарные ряды и двинулась к заветной цели.
    На полдороги случилась неприятность. Улица была перегорожена возами со старой соломой. "Зачем тут солома? Кому она нужна посреди сенокосов?", - спрашивали друг друга пьяные бунтовщики, и солома за ненадобностью загорелась. Огонь воспламенил заборы и отделил основную толпу от ее головки - двадцати самых нахрапистых.
    Тут набежала стража, стала кричать о пожаротушении, о спасении обожженных. И вскоре несколько телег с людьми в дымящихся одеждах понеслись кружным путем - через Ильинку в Кремль.
    Бунт утих сам собой - с перегоревшей соломой. Но для "пострадавших на пожаре" страсти только начинались. В пыточной гриднице Василия Ермилыча Филимонова для них подогревались металлические инструменты.
    Ох, и пороли их сегодня клыкастыми кнутами! Ох, и топили в бочке с окровавленной водой! Ох, и жгли железом и соломой!
    Из двух дюжин испытуемых выбили показания на шестерых. Случайных бунтарей посадили в яму пережидать жару, шестеркой занялись по-настоящему. И что снова заметил Смирной: никакая пытка так не развязывала языки, как тихое слово Филимонова:
    "Не хочешь, голубчик виниться? - не винись! Мы и так все знаем. Нам отец Варлаам Коломенский все перед смертью рассказал. Вон - целый сундук бумаг имеется. Видал ты этот сундучишко на озере Неро? Не видал? Так значит, ты не из главных воров. Простой несчастный парень. Мы тебя и мучить больше не будем. И казнить станем не больно. Ни жечь, ни варить, ни четвертовать. Удавим потихоньку, да и все. Если хочешь, можем прямо сейчас. А нет, так повремени, помолись. Пройди, земляк вон в ту каморку, да подожди Егорку. Он как освободиться, займется твоей бедой. А? Не слышу? Хочешь сказать? Ну, тогда здесь жди. Я чернила подолью".
    Бунт расследовали к утру. Никакого дальнего плана в нем не обнаружилось. Кто-то науськивал народ на всякий случай - вдруг загорится? Что хотели делать в свалке бунта, не узнавалось. И только последний парень, не такой обморочный, как другие, вдруг встал с соломы, подсел к Филимонову и предложил меняться.
    - Что на что? - удивленно хмыкнул Ермилыч.
    - Казнь на наказание, - ответил проситель.
    - Это как?
    - Меняем казнь на порку, или что положишь, а я скажу, что тебе надобно.
    - Мне ничего нарочитого не надобно, брат. Мы не на базаре. Если знаешь что важное, говори под мое слово. Я тебе порченый товар не подложу.
    Парень сказал, что был в Остроге на Неро три года назад, еще до пожара.
    Филимонов кивнул.
    Парень признался, что служил в Ярославо-Спасском монастыре до минувшей весны.
    Филимонов кивнул еще.
    Парень наклонился через стол и сообщил, что с его отъездом в Москву, члены братства стали тоже собираться в отъезд.
    - И куда отъехали? - Филимонов водил пером в бумажке, не поднимая глаз.
    - В Боголюбов.
    - Это что за новость?
    - Скорее - старость. Самого Боголюбова после татар не отстроили, а Рождественский монастырь стоит - у слияния Клязьмы и Нерли. Туда все общины сходятся, а оттуда пойдут вместе, неведомо куда.
    Парень выжидательно смотрел на Ермилыча.
    Филимонов отложил перо, распрямил усталую спину и крикнул Егору, что вот этого мирянина нерасторопного нужно проводить в холодную к пьяным, а после Петрова поста выгнать вон.