Глухов спустился вниз, посидел немного на лавке, вышел во двор и обнаружил Наездника. Монах силился взобраться в седло. Наконец ему  удалось, и лошадь резко взяла с места. «Сама дорогу знает», - понял Иван. Монах умчался, болтаясь в седле чучелом. Глухов вернулся в сени, но боковым зрением, почти затылком заметил серое пятно в тени забора. Он остановился в сенях и стал через щель рассматривать Серого человечка.
    Мужик этот был обыкновенным русским мучеником, на лице которого отпечатались голодные годы, умеренная выпивка, счастливое нищее детство, военные тяготы и окончательное понимание безвыходности.
    В России такой житейский набор обычно успевает случиться лет за 30. Человек растворяется в серых буднях и серых одеждах, и только тайный огонек продолжает искрить в глубине выцветших глаз. Собственно, этот огонек и есть наша русская душа. Только он один пока неподвластен верховным силам, только с ним ничего не могут поделать ни князья, ни цари, ни церковь, ни Бог. Вот почему так беспокойно сидится на российском престоле слабым и лукавым нашим вождям. Страшно гадам, что перестанет Серый Человечек смотреть в землю, потеряет интерес к отвалу почвы по осиновому сошнику или стальному лемеху, возьмется за осиновый кол или стальной нож.
    И все! Напрасно будете вы кричать о правах человека на свободный обман, напрасно будете молить о пощаде хотя бы вашим детям, напрасно станете взывать к махровым законам и хитрозадым конституциям. Осиновый кол не станет слушать, - ему недосуг! Он как раз будет крошить ваши ребра под английской шерстью!..
    Так было, так бывает на Руси регулярно, с неуклонностью хода планет.
    Но сегодня, в это ясное летнее утро глаза Серого Человечка смотрят в землю - на стертые сапоги из бычьей кожи. И нож спокойно потягивается за голенищем.
    Иван мог бы еще какое-то время следить за Серым, но уже понял: человек интересуется не им, а Наездником. К тому же Иван продолжал веселиться – разыгрывать московского офицера по дурацким поручениям, безопасного в обыденной жизни. Поэтому вышел из сеней, прихватил Серого за рукав, – тот как раз хотел юркнуть вдоль сарая, – и ласково завалил под стенку.
    Произошел диалог. Первая часть состояла из уверений в совершенном почтении. Вторая – в передаче Серому круглой золотой штучки размером с ноготь большого пальца. Третья – в сбивчивом мычании Серого о сути дела. Суть эта чудесным образом совпадала с сутью глуховской миссии. «Слава тебе, Господи! Слава тебе, Христос! – радовался Глухов, - не зря спалил я казенный ефимок!».
    Серый оказался беглым монахом. Впрочем, Серым, беглым и монахом он был не всегда. Жизнь этого человека, как и жизнь многих горьких русских рассказчиков, начиналась вполне приятно.
    Серый родился во Владимире в свободной торговой семье. Солнце тогда было яркое, зелень – зеленая, природа – нетронутая, зверь – непуганый, нравы – неиспорченные. Серый вырос, получил домашнее образование, – умел читать расписки, считать до сорока сороков, понимал деньги всех систем, измерял физические величины в сыпучих, горючих, твердых, жидких и линейных единицах. С таким серьезным багажом отец стал посылать юношу в торговые поездки – в Ростов, Москву, Новгород. Серый возмужал, женился, построился, обжился. Но годы шли и прошли, - миновала первая молодость. Так везде бывает, что молодость вдруг кончается. Но на Руси это случается очень неожиданно. А с молодостью уходит и многое другое.
    Вот и для Серого солнце стало как-то мутновато проглядывать сквозь дым пожарищ, пожилая зелень не выдерживала и этих лучей, - сворачивалась желтыми лоскутами. Зверь ушел в дальние леса, нравственность рухнула, люди остервенились. Потянулись какие-то нелепые, мелкие войны, стычки с удельными соседями. Кладбища выползли на бывшие пахотные земли. Куда-то делась семья Серого, растворились товары и деньги, сгорели дома и сараи. Однажды Серый проснулся, глянул на дымное солнце и понял: никого тут нет, - только он один, да еще Бог на небе. Человек взвыл к Богу: что ж ты сидишь, мать твою непорочную?! Или я не тварь твоя? Что ж ты меня убиваешь? Я же служить тебе должен! Или тебе покойники лучше служат?
    Бог что-то промурчал о смирении. То есть, о еще большем смирении. Серый плюнул в горелую землю и согласился смириться глубже, но в последний раз. И дал обет, что если смирение не поможет, то уж тогда, старый хрен, не жалуйся! Ты русских мало знаешь, всего 666 лет!
    Серый подался в монахи, слил последнюю заначку в монастырский общак. Долго постился, каялся, болел. С трудом, но окончательно подавил шевеление плоти. И совсем уж примирился с Богом, как вдруг заметил, что коварный старик разбирается с ним не напрямую! Игумен Спасского монастыря Лавр стал строить Серого, заявил, что имеет от Бога прямое откровение по новой службе. Эту службу, - кому, неясно, зачем, непонятно, - нужно нести совсем не по-монашески. Физические данные Серого еще позволяли скакать верхом, плыть под парусом, колоть копьем, рубить кривой татарской саблей. И Богу, по словам отца Лавра, эти навыки очень нужны. «А как же «не убий!»?», - спросил Серый. «А на хрен! – если Богу угодно», - отрезал Лавр...
    Серый рассказывал медленно, плавно, обреченно, и Великое Солнце достало-таки собеседников в тени сарая. Перешли в темный угол гостиничной трапезной. Под резвое пиво рассказ потек быстрее. Выяснилось, что Спасский монастырь – это как бы и не монастырь вовсе, а военное поселение.
    - Так я там был! – сказал Глухов, - и оружия не видел!
    - Так тебе и покажут! А видел ты хоть одного старца, постника, отшельника?
    - Да. Там был такой лекарь полуслепой...
    - Ну, лекарю верхом скакать не надо, его в телеге возят. Наука лекаря с годами приобретается – как раз к седым волосам. Зато остальные? – Серый ударил воблой о стол.
    - Да, остальные – как на подбор. Молчаливые, крепкие. На братской молитве поют строевым хором.
    Серый прожевал пласт воблы, выдержал тревожную паузу и заявил неслыханное. Будто в Спасском угнездилось некое Крестовое братство, вернее не все братство, а только его передовой, ударный отряд в сотню сабель.
    - Само-то Крестовое воинство сидит в Спасском и по другим монастырям, а Крестовые Отцы, я так считаю, засели в Ростове, у архиепископа…
    «Надо было ему пива не давать!», - не поверил Глухов.
    - И зачем это братство?
    - Тут, понимаешь, какая штука! – возбудился Серый, - попы считают себя верхушкой народа. Они и грамотные, и философию понимают, и к Богу ближе всех. И их бесит, что миром правят нехристи! Не в том смысле, что жиды и магометане, а в смысле, что не всерьез принимающие Христа. То есть, миряне, князья, цари. Грешники. И кажется святым отцам, что их подвиг – исправить этот мир, принести в него веру, внушить надежду, возбудить любовь и все такое…
    - А кто же спорит, - хмыкнул Глухов, подливая.
    - Никто не спорит. Однако, медленно исправляется. То есть, не исправляется вовсе. И не внушается…
    - Зато возбуждается, слава Богу, исправно, - хихикнул Иван, и Серый зауважал его окончательно.
    - Короче, Отцы больше ждать не желают, тем более, при этом царе. Все ему - война, блуд, казни, оскорбление святынь, расточение монастырей. И начали Отцы готовиться к последней битве. Стали собирать отряды. И не из наемников, беглых, сброда перекатного, а из крепких монахов. И еще стали воспитывать молодых волчат из военных и чумных сирот. В этом деле главное, чтоб никто не продал...
    - Ну, брат, такого не бывает!..
    - Бывает, если хорошо пообещать.
    - Что можно обещать монаху, кроме царства небесного?
    Серый хитро прищурился, и оказалось, что у него очень неглупое лицо.
    - Так если они царство Божье устроят прямо на земле, знаешь сколько в этом царстве князей да бояр понадобится?
    - Сколько? – Глухов уже сам дураком выглядел.
    - Сколько звезд и облаков на небе! Или ты думаешь, что они старых бояр оставят? Нет, брат. По старым сказано прямо: искоренять огнем и мечом!
    Теперь уже Иван потянул паузу, пережевывая воблу и страшную, грандиозную картину, нарисованную Серым.
    - А ты, значит, в Крестовое войско не захотел?
    - Нет. Я навоевался. И к тому же обет Богу, - это, знаешь, не шутка!
    - Какой обет?
    - Ну, послать Бога на хрен, если соврет.
    Странную логику Серого пришлось размачивать дополнительным пивом, и Серый досказал-таки свою повесть.
    - Объявил я Лавру, что воевать не желаю, в седло мне лезть нельзя…
    «Почему?!», – грозно рыкнул Лавр.
    «Я, отче, не для того свой грех стреножил, чтобы его седлом натирать и шпорить на радость дьяволу».
    Хороший получился ответ, наглядный. Лавр проникся картиной взнузданного, натертого, пришпоренного греха и усадил Серого в сырой погреб до окончательного решения. А поскольку, из братства выхода нету, то решение это виделось однозначным – мешок, камень, Волга.
    Серый бежал из Спасского три недели назад. Теперь ошивается здесь, в Ярославле. Нашел попутчиков из местных кабальных крестьян. Собираются в Дикое поле, к ногаям, казакам, к черту, а хоть и в Казань, к татарам. Так что, очень им не нравится монастырская суета, слежка, вообще эти верховые монахи.
    Серый допил пиво и на закуску поделился ощущением, что основное Крестовое войско находится где-то под Ростовом. По крайней мере, туда ежедневно скачут спасские посыльные.
    Глухов не решался верить, но поспрашивал еще.
    - Слушай, а ты не знаешь о печатных мастерах? Одного звали Мстиславец, другого обзывали Хреном Вареным, но это неточно.
    - Не-е.. – протянул Серый, роняя воблу, - не припомню.
    - Их пригнали в Спасский лет семь тому. На исправление. Они мастера книги делать.
    - Нет. – Серый уронил голову.
    Последующие расспросы были безрезультатны. Серый растерял монашескую трезвость, и последнее, что смог выдавить, было сложносочиненным и сложноподчиненным матерным предложением. Предлагалось идти в определенное место, седлать взнузданный грех, скакать к природной нашей матери. При этом подчеркивалось, что мать эта чужда непорочных вифлеемских обычаев. Напоследок Серый чисто по-русски рванул рубаху и ткнул грязным пальцем в израненную, обожженную грудь. Креста на ней не было.