В наше время сведения Глухова протоколировались бы до вечера, потом еще от недели до месяца собирались и проверялись улики, достаточные для суда. Весь это месяц замоскворецкие халупы "Тяжелого" и "Ночного" наблюдались бы сменными топтунами, наружкой, филерами.
     А тогда – нет! Тогда – раз, и готово! Некогда было му-му водить. Очень страшно было!
     Поэтому через час вдоль помеченного Глуховым тесового забора бежал, задыхаясь, сотник Штрекенхорн с пистолетом в одной руке и бердышом в другой.
     Следом вполне поспевали два десятка русских ребят в красных кафтанах и несколько кожаных немцев с алебардами и пищалями. В соседних улицах тоже стояли караулы, поэтому бежать обитателям странного дома не получалось. Стрельцы не стали взывать к их благоразумию, врать о явке с повинной, о смягчении вины. Они просто высадили калитку, зарубили на всякий случай волкодава, разнесли входную дверь и очень жестко положили на пол "Тяжелого" и щуплого "Дворового".
     Никто и не убоялся, что арестанты могут "иметь лапу в Кремле" или у них много денег. Худенькому разбили морду о лавку, "Тяжелого" тоже неаккуратно завалили. Но он молчал, только рычал с досады.
     "Тяжелому" было на что досадовать. Его портрет работы молодого московского художника Ивана Глухова уже был предъявлен царю Ивану, вызвал смертельную бледность, обморок и крики по возвращению из небытия: "Взять! Взять!! Взять!!!".
     Фамилия "Тяжелого" стала известна из уст очнувшегося государя: "Тучков!". Тучкову надели на голову мучной мешок, подсадили в крытый возок и оттарабанили с максимально возможной скоростью в кремлевские казематы.
     Аналогичная участь постигла "Дворового", ночного собеседника Феди Смирного и дюжину душ с подворья, где квартировал "Ночной". Этим, правда, мешков не надевали и транспорта не подавали. Их связали толстенной веревкой и проволокли через реку, как карасей на кукане.
     Остаток дня с полудня до глубокой ночи был посвящен предварительному следствию. Для этого очистили от караульной сотни просторную полуподвальную камору – "черную гридницу". Стрельцы господ Истомина и Штрекенхорна перешли в светлую и чистую "белую гридницу", где жалованный мед можно было оценивать не только на вкус, но и на цвет.
     Очаг, освобожденный от стрелецких сапог, ярко пылал. В нем уже и железо кой-какое краснело. Помещения в углах каморы - совсем маленькие кельи, были набиты арестантами. Боярин Тучков, ночной посетитель Кремля, дворовой из "пустого дома" содержались поодиночке. Задержанные мужики с постоялого двора сидели скопом.
     И еще одна чистенькая, маленькая клетушка с крошечной дверцей в главную камору была занята в эти дни и ночи. Здесь теперь находились два постоянных жильца и временами появлялись два приходящих. Постоянных звали Федор Смирной и кот Истома. Приходили по делу младший подьячий Прохор и средний подьячий Иван Глухов. Они чутко вслушивались в допросы Филимонова, всматривались через щель в лица испытуемых.
     Сначала был произведен предварительный (без пытки) опрос задержанных, который в счет не шел - все понимали, что без боли и страха русский человек правду сказать не в силах.
     Получалось, что люди с постоялого двора вообще не при делах, "Ночного" видеть видели, но как звать не знают. Не разговаривали. Он к себе никого не приводил, сам весь день пропадал в городе. Дознаватель, стряпчий "Воровской избы" Василий Филимонов выслушал эти рассказы спокойно и добродушно. Он имел огромный опыт сыскной работы и понимал собеседника с полуслова. Сейчас он готов был верить мужикам из общей камеры. Они бледно выглядели в отблесках "пытошных снарядов", дрожали голосами и телом. То есть, пытка как бы шла сама собой. Филимонов знал цену мучениям телесным и мукам душевным. "Можно верить", - отметил про себя.
     Холоп из "пустого дома" вел себя почти так же. Озирался на раскаленные щипцы и кочережки, бледнел, отвечал с готовностью. По его словам выходило, что он - обедневший мещанин Иван Петрищев - присмотрел выморочное подворье, договорился со старшиной улицы о выкупе, но денег не хватало, так он пустил постояльца. Имени не спросил по простоте, деньги за постой получил, хотел сегодня нести старшине, но вот.., помилуйте, господин, невинную душу...
     Слезы у мужика получились натуральные, и Филимонов кивнул добродушно. Этот кивок, почти такой же, как на прошлом допросе, почему-то привел в движение темного человека в углу каморы. Здоровенный парень шагнул из тени за спину подозреваемому и без разговоров рубанул с плеча тонким кнутом с железным наконечником...
     Русский кнут – это, по сути, мягкая сабля. Если он снабжен наконечником, то рассекает кожу и мясо до кости, но убивает не сразу, - еще можно что-то выспросить у посеченного. Несколько десятков ударов кнутом превращают человека в котлету по-киевски: кости внутри целы, вокруг - фарш, схваченный запекшейся шкуркой.
     Сейчас палач ударил только один раз.
     Мужик упал, захлебнулся криком, замер, часто дыша.
     - Ты, брат, не ври мне, - склонился над ним Филимонов, - вот же у тебя крест золотой. Два золотника, поди, или три? На него три таких дома купить можно.
     - Я не жид, крест продавать, - простонал мужик, - лучше себе возьми...
     - Да я не об этом. Просто ты не так беден, как говоришь. Вот что плохо. Ты бы мне не врал, ни к чему это.
     В голосе Филимонова звучала забота, и совсем не было злобы. От этого становилось по-настоящему жутко.
     Палач тем временем отошел к очагу, вернулся и осветил лицо преступника красным огнем.
     - Скажи, кто ты, - снова наклонился над страдальцем Филимонов, - я все равно узнаю. Скажешь, больше пытать не буду, запишу, что признался с третьей пытки.
     "Третья пытка" - обычно с применением горячего железа - считалась окончательной, а полученная на ней информация - вполне достоверной. Человек, прошедший три пытки, например - кнутом, дыбой и огнем - не обязательно приговаривался к смерти или другому наказанию. Здесь главным было дознание. Пытать могли и заведомо невинного свидетеля, а потом отпустить с извинением. Неофициальным, конечно.
     Испытуемый молчал в раздумьях. Полуприкрытые глаза бегали. Филимонов решил помочь:
     - Значит, ты – бывшего боярина Тучкова...
     - Ловчий и печатник Гаврила Шубин.
     - Ну вот, сразу бы и сказал, а то – Иван, Петрищев. И не стыдно тебе, ловчему мещанином называться?.. Зачем в Москву пожаловал? Твоему хозяину лучше бы в лесах обитать, тут его за покойника уже лет 20 держат.
     - Он и жил в лесах, в Литве, под Смоленском, в Киеве.
     - И что ж не жилось?
     - Дело в Москве появилось. Какое, не знаю.
     - Печатник, а не знаешь? Или ты к письмам только печати прикладывать горазд? Читать-то учен?
     - Учен, но, видит Бог, переписки не читал. Больно осторожен господин.
     Шубина отложили на потом и занялись "Ночным".
     Этот человек был тертый калач, рваный волк. Рваным было его ухо, тертыми – сапоги. Напряженное сухощавое лицо, покрытое потемневшей кожей, обозначало свирепую непреклонность.
     Филимонов решил, что с этим господином нужно быть настороже.
     Против ожидания пленник сразу встал на путь сотрудничества со следствием, что еще больше насторожило Филимонова. Задержанный назвался Борисом Головиным, бывшим новгородским стражником, признал, что нанят на службу Тучковым, с которым имел дела при его многочисленных проездах через Новгород. Работа простая – обеспечивать путешествия хозяина, снабжать лошадьми, дорожными припасами, производить путевую разведку. Охранять. В Москве Головин успел сделать только три дела:
     1)     Собрал под мостами шестерку ребят и привел их к боярину на беседу (подробностей не знает).
     2)     Пригнал в среду утром к "пустому дому" крытую телегу с холщовым верхом.
     3)     Сходил минувшей ночью в Кремль, где холоп боярина Гаврила видел яму с неизвестным вором. Нужно было узнать, чей человек.
     Все.
     Филимонов отправил Головина в камеру без пытки и стал готовиться к допросу главного государева врага Тучкова. Сходил пообедать, отдохнул, обошел прочих заключенных, осмотрел их весело и спокойно. Отпустил до вечера палача Егора, - Тучков был человек в глубоких летах, мог помереть со страху. Филимонов планировал для начала поговорить с ним по-свойски. Как старый москвич со старым москвичом. Но вышло наперекосяк.
     Тучков вышел из камеры, сел к столу. На Филимонова смотрел исподлобья, но без высокомерия и злобы. Нормальное начало. Но не успел стряпчий вопроса задать: как вам, сударь, Москва после стольких лет? – дверь в помещение распахнулась, вошли стременные стрельцы, с ними вбежал здоровяк с трясущимся лицом – Филимонов не сразу узнал царя Ивана, - выхватил у кого-то бердыш и что было силы въехал торцом держака Тучкову в рот. Боярин поперхнулся брызнувшими зубами и рухнул навзничь.
     - Не хрен с ним разговаривать! – рявкнул царь. – Он только врать да материться может. Нечего его слушать! Он скверну сеет!! Язык поганый долой!!!
     Грозный забился в судорогах, снес бердышом со стола чернильницу, отбросил оружие и подскочил к распростертому Тучкову:
     - Вот посмотрим теперь, кто здесь сука, - сказал от как-то по-воровски, - и кто здесь литовский лазутчик!
     Тучков в ответ зашевелил рассеченными беззвучными губами. Казалось, они с Иваном продолжили какую-то давнюю беседу, спор по принципиальным вопросам.
     Грозный ушел, тоскливо подвывая, Тучкова уволокли в келью. Филимонов вышел на воздух, и тут же к нему подбежал запыхавшийся Егор с подручным отроком.
     - Слыхал, Ермилыч, - прошептал он Филимонову, - язык ему понадобился. Ты уж иди, мы сами тут... И попроси коробку с солью из поварни прислать...
     Стряпчий по воровским делам Василий сын Ермилин Филимонов много чего повидал на своем веку. За тридцать лет службы он столько пыток и крови наблюдал, столько казней протоколировал, что уже не брал на сердце ужасы своей работы. На них никакого сердца хватить не могло. Но выдумкам молодого царя не уставал удивляться. Вот и сейчас узнал ошеломленно, что царь не бросился из каморы к себе в спаленку страдать и лечиться. Он спокойно прошел в "белую" гридницу, велел найти палача Егора и объяснил ему, что следует немедля лишить бывшего боярина Тучкова языка. По ходу дела ничего не слушать, чтоб самому живу быть. Язык резать не кое-как, а под корень. Потом засолить и принесть к нему. Или замочить в водке? Как считаешь?
     Егор тупо пожал плечами, и царь приказал: "Соли!". Повернулся и ушел.
     Теперь получалось, что с Тучкова нечего спросить. Ему уже назначена казнь на воскресенье. Остальные узники могут и обождать. Филимонов потрясенно убыл домой.
     Тучкову вырезали язык, прижгли основание каленым железом, и в беспамятстве отволокли боярина в бывшую Федину яму. Его и спускать не стали, сбросили мешком. Крышку днем держали открытой, чтобы все видели вора. Имя его свидетелям, стряпчему и подьячим было приказано забыть. Кто из старых обывателей узнает, пусть знает, а остальным по молодости лет и дела нет, как зовут негодяя.
     Вокруг ямы выставили шестерку стременных. Их зачем-то переодели в новые красные летники неудобного пошива, в руки сунули бердыши с легкими сосновыми держаками. Носить их было приятно, но в серьезном бою – это беда, неуравновешеный бердыш неустойчив в коротком замахе.