А История, тем временем, не стояла на месте. Ползли, ползли по Руси милые нашему сердцу бомжи и кликуши, несли страшные вести о неминуемом приходе грозного царя. Ожидался либо царевич Павел, либо покойный, но вечно живой Петр III, либо кто-нибудь еще, не столь въедливый, как «матушка».
    Екатерина сама была виновата в этом. Не постигла она своим ангальтским умом, что в России жертвоприношение - главный национальный мотив и единственная жизнеспособная национальная идея. Нельзя здесь убивать популярных людей, нельзя сгонять их со съездовских трибун, нельзя называть в центральной печати «помесью свиньи и лисы». Нужно действовать по-другому. Нужно неожиданно прощать приговоренного, назначать на крупную фиктивную должность, кормить и поить, не забывая вываливать его на трибуну в пьяном виде. Лучший способ политического убийства в России – это демонстративное внутреннее разложение персонажа.
    А Екатерина угробила двух царей, Петра да Ивана, и это ей икнулось. Вот краткая партитура икоты:
    Корнет Опочнин, «сын английского короля и царицы Елизаветы», естественно, более достоин быть нашим монархом, чем немецкая принцесса (1768).
    Польский повстанец Беневский в 1771 году организует мятеж на камчатской каторге в пользу наследника Павла. Бунтовщики разбивают тюрьму, приводят к присяге Павлу все туземное население, захватывают казенный галеон «Св. Петр», и грозно отчаливают на Питер в обход Евразии и Африки. Но по дороге увлекаются пиратством и растворяются в южных морях.
    В 1772 году несколько солдат гвардии сговариваются бунтовать в пользу Павла. А если он не согласится на престол, то убить его, и привычно свалить это дело на Екатерину. А что? Она всех убивает!
    Появилась и дама-самозванка. Очаровательная особа, оставшаяся для следствия анонимной, а нам известная как княжна Тараканова, выдавала себя за одноименную дочь императрицы Елизаветы Петровны. Граф Алексей  Орлов-Чесменский занялся «принцессой», выследил ее в Пизе. Снял для дамы квартирку, натурально отработал любовь, заманил соблазненную соблазнительницу в Ливорно на русский корабль и отправил в Питер. Там особисты уморили несчастную в Петропавловке. Она скончалась от желудочной болезни в декабре 1775 года, но нам такой финал не понравился и мы решили, что пусть лучше «Elisabetta», княжна Тараканова утонет в своем каземате во время наводнения 1777 года.  Эта трагическая гибель мастерски запечатлена на картине художника Флавицкого.
    В 1788 году в Митаве обнаружился живой и невредимый «Иоанн Антонович».
    Не сгинул и «ПетрII» - беглый солдат Лев Евдокимов.
    Одновременно, шумной толпой грядут «Петры III»:
    - Солдат Гаврила Кремнев (1765).
    - Армянин Асланбеков.
    - Степан Малый в Черногории (1767).
    - Там же – Зенович (1773).
    - Фома Мосягин (1774).
    - Метёлка (1774).
    - Крестьянин Сергеев (1776).
    - Беглый солдат Петр Федорович Чернышев.
    - Безымянный донской казак. Ну, этот – типа Остапа Бендера: ездил по степи с «секретарем», назывался Петром III, принимал дары и присяги.
    - Самый крупный карась – Емельян Пугачев.
    - Ханин в 1780 году назвался спасшимся Пугачевым – Петром.
    И было еще множество слухов, что в некой тюрьме сидит законный царь и т.д., и т.п. Так что, к приходу Пугачева мы были вполне подготовлены. Можно сказать, мы его радостно ждали, уморившись строгостями планомерной жизни на немецкий лад.
    Донской казак Емельян Пугачев с 18 лет участвовал в походах Семилетней войны. В екатерининской армии ему не хватало степной воли, и он часто попадал то на губу, то под плеть. После демобилизации Пугачев влип в уголовное дело – помог бежать из-под стражи кому-то из своих родственников. За это его самого посадили. После двух побегов наш Емеля оказался на Украине. Тут, на польской границе его посетил дух самодельного монарха Григория Отрепьева. И стал Емельян тоже косить под царя. Но начал свой поход Пугачев не с разложившейся имперской окраины, - тут и казачества никакого уже не было, а из самого центра России.
    Емельян пробирается на Урал, - здесь без конца возмущаются заводские рабочие, - но попадает под стражу и высылается в Казань. Его дело медленно рассматривают, потом завершают пропиской порки и ссылкой в Пелым, но Емельян удачно бежит из кутузки в мае 1773 года. В Иргизе он объявляет себя Петром и прельщает сообщников складными рассказами из дворцовой жизни: каким макаром он любил Императрицу, как она его не выдержала, и как он спасся путешествием в Египет-Польшу-Иерусалим. Братва в банде, вообще-то, монархии не хотела. Мечталось ребятам о мировой революции и всероссийской казачьей республике. Но приятно было и в Империю поиграть. Емельян женился на деревенской девке, провозгласил ее императрицей, назначил ее подруг фрейлинами, бандита Чику – графом фельдмаршалом Чернышевым, других пацанов – Орловым, Воронцовым, Паниным. Тут уж и без обеих столиц было не обойтись. Две станицы под Оренбургом срочно переименовались в Москву и Петербург, - пока до настоящих не дотянулись царственные лапы Емельяна. Новый император устраивал ежедневные смотры войскам. Благо, гвардии было навалом, - башкиры, калмыки, мещеряки. Вскорости и цесаревич Павлик не выдержал строгостей Зимнего дворца - вынырнул у папы-Пугача. Не вполне умытого беспризорного пацана уважительно называли в банде Павлом Петровичем. Это беспредельное пиршество соблазнительно действовало на народ, и за несколько дней вся юго-восточная краюшка имперской карты окрасилась тревожным пролетарским цветом. Началась осада Оренбурга.
    В Питере сначала взволновались не очень. Осенью женили своего Павла Петровича, но в ноябре 1773 года спокойно уже не сиделось. Акции Емельяна стремительно росли. Вот кривая его биржевого курса (краткосрочный, месячный интервал, - с сентября по декабрь 1773 года):
    - 250 рублей за труп;
    - 500 целковых за живое тело;
    - 5000 за труп;
    - 10000 за живого;
    - 28000 и более (торг уместен) – за поимку живьем.
    Три полка под командой бывшего съездовского маршала Бибикова отправились к осажденному Оренбургу. В марте 1774 года  поэт Державин, помощник Бибикова отличился планированием операции, в которой Голицын разогнал пугачевцев под Татищевой крепостью. Затем  Бибиков умер от худого климата, а конфликт перешел в позиционную фазу и приобрел международное звучание. И дело тут не в Пугачеве, -  при европейских дворах стали известны письма, которые Бибиков писал с дороги. С удовольствием цитировались пассажи полководца о поразившей его тупости, звероподобности, аморальности населения, каком-то анархическом духе, витающем над бескрайней степью.
    В Москве тоже раздавалось холопское бормотание. Три года назад здесь бушевала эпидемия чумы, народ озверел от ужаса. Чуму удалось прекратить, только убив архиепископа Амвросия. Теперь снова что-то восходило из-за мутного восточного горизонта, и хотя бунта пока не было, но убивать уже хотелось. «Невозможно подавить этот мятеж одной только силой оружия, - писал Бибиков, - необходимо отыскать какое-либо средство удовлетворить народ, имеющий справедливое основание к жалобам».
    Эх, господа! Неужто вы не поняли, не угадали этого средства? Это – волшебство, щучье веление, которое Емеля наш очень своевременно извлек из мертвой яицкой проруби! Люди халявы хотят, гуманитарных разносолов, титулов придворных, поголовного дворянства, пролетарской гегемонии. А вы, небось, о справедливых условиях труда рассуждаете?
    За этими рассуждениями дождались Пугачева под Казанью. Тут ему повезло больше, чем у Оренбурга, поэтому и гулялось веселей. 2000 домов составили победный фейерверк, монастыри и церкви пылали самыми яркими свечками. Колодников казанских, конечно, распустили и тут же мобилизовали под знамена революции. Полгода беспредел разыгрывался по разинскому сценарию.
    Император Емеля уделял первостепенное значение революционной пропаганде, учитывал народные чаяния: его призывы жечь и рвать зубами всё белое находили горячий отклик в рабоче-крестьянских массах.
    21 июля 1774 года Екатерина решила грудью встретить «мужа». На заседании Госсовета она объявила о намерении лично выехать в Москву и руководить обороной. Едва матушку отговорили. Тогда она предпринимает гениальный, поучительный для нас кадровый ход: назначает «диктатором подавления бунта» Петра Панина. Панин, брат графа Никиты, обиженный недооценкой военных подвигов проживал в Москве, слыл ярым оппозиционером, писал крамольные статьи, мутил помаленьку либеральную общественность. Но как же он, извлеченный из небытия, стал рыть землю! – Екатерине пришлось урезонивать его, удерживать от непомерной жестокости.
    Но и противная сторона тоже не в фантики играла. Помещики, офицеры, духовенство на захваченных Пугачевым территориях уничтожались под корень – с детьми и старухами. «День мой – век мой!» – этот девиз, внесенный впоследствии в признательный протокол доопроса, Пугачев экспроприировал у короля-солнца Людовика XIV. Apres nous le deluge! – гуляй, пока не сдохнешь, а там – хоть потоп!
    Наконец, в середине 1774 года удача вернулась к правительственным войскам. Оказалось, что увлеченное классовыми битвами население забыло в этом году пахать и сеять. Все справедливо надеялись на еду из барских кладовых и московских пассажей. В Поволжье начался голод. В августовской битве под Царицыным И.И. Михельсон скосил 2000 голодающих, 8000 захватил в плен. Панин остановился в Пензе и отсюда распространял белый террор. Народ попрятался в норы, бунт затих.
    Далее сработала памятная с разинских времен схема. Обещанные 28000 серебренников воспалили воображение пугачевских казначеев. Рабитый Михельсоном, Емельян Иваныч бежал на Урал, но был арестован неверными товарищами-казаками. 14 сентября он уже отмечал годовщину своего выступления в смотровой клетке. Среди первых зрителей оказался А.В. Суворов, как раз поспевший в этот зверинец к шапочному разбору. Клетка с народным героем проследовала через Симбирск в Москву, где 10 января 1775 года он был четвертован. И даже здесь «матушка» Екатерина явила милость. Емельяну, как бы по ошибке палача, сначала отрубили голову, а уж потом – руки-ноги. Да и во время следствия Екатерина настрого запретила применять пытки, – хоть и липовый, а все-таки муж...