Стали думные умники думу думать: кого сажать на царство. Мужиков-рюриковичей не осталось аж до самого Ивана Калиты. Сохранились только вдовые бабы. Но и с ними была проруха. Марфа, дочь казненного двоюродного брата Грозного, Владимира Андреевича, овдовевши в Ливонии, вернулась в Россию, но тут же постриглась в монашки (это Годунов ее постриг!). Подрастала ее дочь Евдокия, но и она вдруг скончалась неестественною смертью (это Годунов ее погубил!). Оставался где-то на задворках законный, венчанный царь нерюрикова племени — потешный Симеон Бекбулатович. Его отыскали, но он неожиданно ослеп. И в этом несчастье злокозненный Писец (прямо в официальном документе!) обвинил Годунова.
Ну, еще была, конечно, законная царица Ирина Федоровна. Ей и велел править умирающий Федор. Но бумаги не оставил, да и цена этой бумаге? — растопка для печи. Поэтому на девятый день Ирина отпросилась-таки у патриарха и постриглась в Новодевичьем монастыре.
Править продолжал Годунов. Но оказалось, что Русь это понимает неправильно. Жалобщики и чиновники стали писать матушке-царице казенные бумажки прямо в монастырь. А та почему-то стала отправлять их с резолюциями патриарху. Борис понял, что легко может оказаться не при делах. Вернее, остаться только в одном деле. Об убиении царевича — обвиняемым.
Это было время короткого, малого междуцарствия. Все озаботились избранием (слово-то какое дикое — избрание!) царя. Дума пыталась захватить власть под себя. Народ не поддержал. Шуйские интриговали себе, но патриарх помнил, кто он и откуда. Анализ общественного мнения показывал, что народ в целом — за Годунова. Он был намного лучше Грозного. При нем было тихо и спокойно. Почти не воевали, почти не казнили, реже горели и почти не голодали. Поэтому патриарх и Годунов объявили о созыве первого всероссийского съезда советов — по десять человек от каждого города, и все сколь-нибудь заметные деятели — тоже приезжай. Развернулась подготовка к съезду. Царица вызывала к себе в келью воинских начальников и по одному уговаривала их голосовать за Бориса. Деньги раздавала от души. Были собраны специальные агитбригады из монахов, вдов и сирот, которые стали ездить по городам и блажить в церквях, что нужно голосовать за Бориса, а то проиграете!
Собор был созван такой: 99 попов — это люди патриарха, а значит, — Годунова; 272 человека бояр и дворян; тут у Годунова была своя партия, но окончательный расклад был неясен; из городов приехало только 33 выборных; еще было 7 военных делегатов, 22 купца, 5 старост гостиных сотен и 16 сотников черных сотен.
17 февраля, в пятницу перед Масленицей, открылся собор. Патриарх объяснил, что Ирина править отказалась, Годунов отказался, и теперь давайте, господа делегаты, ваши предложения. Делегаты сидели в тяжком молчании. Тогда патриарх сказал, что у него, у митрополитов, у архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов, у бояр, дворян, приказных, служилых и у всяких прочих, кому жизнь дорога, есть такое мнение, что кроме Бориса Федоровича никого не нужно искать и хотеть. Сразу у всех присутствущих хотение опустилось, и они «как бы одними устами» завопили свое единогласное одобрение единственной кандидатуре. Тут же составили сногсшибательную грамоту, в которой перечислялись все заслуги Годунова и приводились такие свидетельства о его праве на престол, что удивительно стало, чего это мы от такого счастья столько лет прятались, а не задушили Дмитрия в колыбели и Федора не упрятали в дурдом.
Из зала заседаний народные избранники толпой повалили есть казенные блины, пить водку, закусывать икрой и лимонами. В понедельник — день тяжелый — пошли в Новодевичий монастырь, где Борис отсиживался с сестрой в своем предвыборном штабе. Стали первый раз уговаривать его в цари.
Годунов возмущенно отказался:
«Как прежде я говорил, так и теперь говорю: не думайте, чтоб я помыслил на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя».
Православное христианство доверчиво зарыдало и вместе с Писцом долго «находилось в плаче неутешном». Но некоторые радостно потирали руки.
Тертый патриарх не дал наивным и обрадованным разъехаться по домам, собрал их и объявил о внеочередном празднике Пресвятой Богородицы с пирогами и блинами. Велено было во вторник всем явиться с женами и младенцами: после молебна и угощения пойдем упрашивать Годунова вторично. Желательно, чтобы младенцы были готовы удариться в рев.
Особо приближенных Иов собрал на отдельный сходняк и объявил дополнительные условия игры. Челом будем бить не столько Годунову, но как бы царице Александре Федоровне...
— Какой еще Александре?
— А это Ирку так перекрестили, когда она в монашки постригалась. Если Годунов согласится, — а это будет клятвопреступлением божбы от первого раза, — то всем хором забирать клятвенный грех на себя. А если запрется во второй раз, то как бы отлучать его от церкви, снимать с себя золоченые и парчевые ризы, одеваться в черную рвань, стенать, пускать изо рта пену, посыпать голову пеплом, в церкви бастовать — не служить никаких служб.
Сценарий поповский был крут. Но и мирские актеры тоже были друзьями Терпсихоры. Поэтому второй акт вышел просто отпадный.
Вот крестный ход всея Руси движется к монастырю. Под крестами и хоругвями несут икону Владимирской богоматери, будто бы прекратившей татарское иго. На полную мощность работают все колокольни, москвичей везде черным-черно, как ворон при казни вампира.
Тут из монастыря выходит встречный крестный ход с иконой своей, Смоленской богоматери. За иконой виднеется Годунов. Вот он выходит вперед, подходит к встречной богоматери и, обращаясь к ней, поет, как бы не замечая смертной массовки:
«О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный свой образ воздвигла с честными крестами и со множеством других образов? Пречистая богородица, помолись о мне и помилуй меня!".
Богородице прокатиться на руках дьячков было не в подвиг, так она и промолчала. Тогда Годунов стал валяться и "омочать" землю слезами. Послышалось подвывание из самых дешевых зрительских рядов. Годунов встал, перелобызался с остальными бого-матерями, подошел к патриарху. Очень жалобно спросил его, что ж ты, отче, бого-матерей побеспокоил? Патриарх вступил со своим куплетом:
«Не я этот подвиг сотворил, то пречистая богородица с своим предвечным младенцем и великими чудотворцами возлюбила тебя, изволила прийти и святую волю сына своего на тебе исполнить. Устыдись пришествия ее, повинись воле божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня!».
Нам трудно даже вообразить, какой кайф, какой экстаз испытывал в эти минуты Годунов! Вот собрались все наличные богоматери, вытащили ради него своих неодетых предвечных младенцев на февральский холодок. Вот лежит весь русский народ. Вот трясут бородами и оглашают окрестности трагедийным хором парнокопытные певчие. А ты стоишь себе и ломаешься, и держишь паузу. Сейчас сквозь мутные небеса выстрелит тонкий солнечный луч и попадет тебе прямо на темя. Каждый дурак сразу поймет, что это указание свыше, куда девать пустопорожнюю Шапку Мономаха. Вот точно так на голову Цезаря когда-то при свидетелях сел орел!
Но тучи только сгущались, орел никак не мог спикировать, зато вороны астраханские сверху гадили исправно, того и гляди, могли пометить и тебя. Но по этой метке Шапку Мономаха не выдают. Так бы на нее претендовала уж половина москвичей. Годунов расплакался и молча удалился в монастырь. Иов пошел замаливать грехи Бориса: ну, в самом деле! — нельзя же так переигрывать!
Помолившись, попы пошли на приступ Иркиной кельи. Народ заполнил ограду монастыря. В келье в несколько голосов стали уговаривать царицу, чтоб уговаривала брата. По сигналу из окна народ во дворе гупнул на колени и взревел то же самое. Царица долго «была в недоумении». Она как бы не врубалась, чего это столько мужчин покусилось на ее новодевичий покой? Но потом опомнилась и отвечала:
«Ради Бога, пречистой богородицы и великих чудотворцев, ради воздвигнутия чудотворных образов, ради вашего подвига, многого вопля, рыдательного гласа и неутешного стенания даю вам своего единокровного брата, да будет вам государем царем».
Страшно представить, что бы случилось, если б Ирка не «дала»! Во дворе произошел бы групповой инфаркт гробов на сто, попы все расстриглись бы в казаки-разбойники, богоматери и апостолы, тронутые с места, рассохлись бы в щепу, при свете которой наш Писец в чумном одиночестве начал бы писать Повесть Безвременных Лет...
Но, слава Богу, — дала!
Зачем было Годунову затевать этот гнусный фарс? А затем, что он необходим был как продолжение не менее гнусного пролога с дворцовыми интригами, многолетним унижением сестры под дебилом, убийством мальчика, многими казнями и истязаниями, грязной поповской возней, оскорблявшей ту последнюю веру, которая еще теплилась в сердцах наивных россиян.
Итак, с третьего раза Годунов согласился. Привожу дальнейшие разговоры подробно, чтобы читатель мог в полной мере насладиться фантастическим лицемерием, вложенным в каждую фразу, в каждое слово, в каждую глицериновую слезу. Учитесь! — так работают профессионалы!
Годунов (с тяжелым вздохом и слезами):
«Это ли угодно твоему человеколюбию, владыко! И тебе, моей великой государыне, что такое великое бремя на меня возложила, и предаешь меня на такой превысочайший царский престол, о котором и на разуме у меня не было? Бог свидетель и ты, великая государыня, что в мыслях у меня того никогда не было, я всегда при тебе хочу быть и святое, пресветлое, равноангельское лицо твое видеть».
Ирина-Александра (поглядывая на себя в самовар):
«Против воли Божией кто может стоять? И ты бы безо всякого прекословия, повинуясь воле Божией, был всему православному христианству государем».
Годунов (потупившись):
«Буди святая твоя воля, Господи...»
Тут все остальные во главе с патриархом упали на пол, возгласили радостную песнь, пошли на воздух, обрадовали москвичей и повалили в церковь благословить нового царя.
Эта сцена вполне доказывает нам отчаянный атеизм всей честной компании. А как иначе объяснить грубую клевету на Бога, приплетание его к своим делам, постоянное лжесвидетельство от имени святого духа?
Впрочем, есть одно объяснение. В Бога верили, но желание власти, алчность, криминальные ухватки, духовное разложение были так сильны, что застилали кровавой пеленой и страх Божий, и неизбежность адских мук, и скорое проклятие мирское. Было и оправдание: все так делали от сотворения мира, от рождества Христова, от воздвижения Руси. А тут был полдень 21 февраля 1598 года...
Примечание автора. Когда в первых числах марта 1998 года (в 20-х числах февраля по старому стилю) кто-то стал толкать меня под ребро, побуждая писать эту книгу, я еще не понимал, что это как раз исполнилось 400 лет первой гибели нашей Империи.
Империя погибла не от перебоев с валютой и продовольствием, не от потопа или пожара, не от набега крымских курортников. Она погибла от крушения стержня. В тот раз дежурным стержнем была династия Рюриковичей. Ее гибель свершилась не в час смерти безумного царя, а в тот миг, когда ударил колокол над Новодевичьим кладбищем, и царем был назван совершенно посторонний гражданин, когда умерла зыбкая надежда на воцарение какого-нибудь подпольного рюриковича. Этот великий юбилей, ничем не отмеченный в государственных кругах, никак не помянутый в газетах и на телевидении, тщетно искал выхода, бился святым духом в слякотные московские окна, потом полетел прочь и нашел приют и понимание только на дальней южной окраине страны — у вашего покорного слуги...
Правильность избрания Годунова нужно было разъяснить народу. Почти полгода Писец оттачивал каждую фразу официального документа. В августе он был готов и разослан для всенародного чтения. Писец, однако, и для себя записал кое-что на клочках бумаги.
Оказывается, при избрании Бориса возникла оппозиционная возня. Шуйские хотели, чтобы Борис согласился на ограничение полномочий — конституционную монархию. Шуйские подбивали съезд плюнуть на Бориса, они видели его игру, понимали, что он провоцирует всенародный вопль, чтобы оставить бояр не у дел.
Сохранилась и грязная бумажка, будто Борис заперся с Федором Романовым и страшно поклялся держать его вместо брата первым помощником в деле государственного управления.
Особенно красочно Писец обрисовал изнанку «всенародного вопля». Оказывается, приставы московские силой сгоняли обывателей в Новодевичий монастырь, нежелающих велено было бить палками, увильнувшие были обложены штрафом: с них выбивали по два рубля в день. В согнанной толпе ходили специальные массовики, которые понуждали людей, «чтоб с великим кричанием вопили и слезы точили...»
«Смеху достойно! — ворчал Писец. — Как слезам быть, когда сердце дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили...»
Через несколько дней Борис въехал в Кремль, обошел все соборы, долго совещался с патриархом за общие дела и удалился на время поста обратно в Новодевичий.
Был составлен анекдотичный текст присяги новому царю. Бояре, дворяне, попы и народ клялись:
— не подсыпать ему в пищу яд,
— не подсылать к нему колдунов,
— отпечатков царского следа и царской кареты для сглазу не вынимать,
— по ветру в сторону царя «не мечтать»,
— обо всех таких делах и мечтаниях доносить, мечтателей ловить и сдавать, куда следует.
Страшно было Боре. Никто ни до, ни после него такую чушь в присягу не вставлял.
Тянулся пост великий. Но и велико было нетерпение царствовать. 9 марта патриарх собрал свою команду и стал наклонять ее не тянуть с коронацией. Для затравки предложено было объявить день 21 февраля национальным праздником. Это предложение прошло легко. Праздник учредили ежегодный, трехдневный, с непрерывным колокольным звоном. Но венчание на царство отложили до окончания поста.
В конце апреля начали было разбег венчальных мероприятий: торжественные облачения и возложение креста чудотворного на грешную грудь, обход соборов об руку с детьми, обеды и молебны, — как вдруг возникло препятствие. Из Крыма донесли, что на Москву движется очередной-Гирей со всем населением беспокойного полуострова да с регулярной турецкой армией. Агаряне явно были насланы за чьи-то грехи.
С перепугу Борис собрал на Оке полмиллиона войск. Мобилизацию тоже использовали для агитации: пока ждали татар, царь ежедневно задавал пир на 70 000 (!) человек, видать, на всех офицеров и прапорщиков.
Ели, пили, поротно и повзводно возглашали армейские тосты за нашего в доску царя. Вот и от диких дивизий тост произносят. Батюшки светы! Да это же татары! Они ж с нами тут с утра бухают! А где орда? Где турки?
— Какие турки? Мы к вам с мирным посольством, с поздравлениями, с дарами: ваша выпивка — наша закуска...
Татарам был устроен парад войск, показательные стрельбы. От вина и огнестрельного страха, от вида бесчисленной и прожорливой российской армии у послов отнялись языки. Их проводили восвояси, крепко выпили напоследок и пошли в Москву.
В Москве театр продолжался. Армию встречали истошными воплями радости, патриарх крапленый загнул такую речь, такую речь, что все рыдали не слюнями, а настоящими слезами. Патриарх врал, что Борис спас Россию от несметных полчищ людоедов; беспардонно льстил и поминал Бога всуе: «Радуйся и веселися, Богом избранный и Богом возлюбленный, и Богом почтенный, благочестивый и христолюбивый, пастырь добрый, приводящий стадо свое именитое к начальнику Христу Богу нашему!»
Гражданин начальник, иже еси на небесех, уеживался, но терпел.
А патриарх не унимался. Видно, он решил, что работа его теперь будет только такая — подогревать любовь народа к личности царя. Но новых мыслей не было, и стал Иов еще раз народ приводить к присяге. Народ недоуменно приводился. Потом Писца опять заставили сочинять научное обоснование правильности избрания Бориса. В общем, лошадка все лето бегала по кругу. Карусель остановили только к новому году.
1 сентября (новый год от сотворения мира наступает с первым звонком нового учебного года) Борис венчался на царство. Во время венчания Борис вдруг заскромничал и в своей речи опустил утверждение, что Федор завещал власть Ирине. Получалось, Ирине нечего было Борису «давать».
Тут вмешался патриарх, нагло задрал бороду к небесам и выпалил, что Федор завещал престол не только Ирине, но и Борису. Сверху промолчали. Тогда патриарх велел Писцу прямо записать в соборном постановлении, что Федор вручил престол лично Борису. Без всяких Ирок. Бориса тронула такая верность. Он рванул на груди рубашку и заголосил:
«Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве бедного человека! И эту последнюю рубашку разделю со всеми!».
Экономическая реформа в программках не значилась, поэтому московский бомонд насторожил кончики ушей. Ждали: вот сейчас Борис дарует вольности дворянству, пообещает лечь на рельсы через 500 ударных дней, побожится съесть Шапку Мономаха, если реформы не пойдут. Но на этом коронация закончилась. Нужно было работать, то есть воевать.
Воевать Борис боялся. Над ним висело проклятие самозванства, оно сковывало его по рукам и ногам. Поэтому Годунов занялся делами внутренними: стал искать приличного жениха для дочери Ксении и готовить престолонаследие для сына Федора.
Ксении выписали принца Датского. Принц Иоанн примчался сразу, без сомнений - быть или не быть. Годунов встретил его, угостил, разместил в Кремле и убыл помолиться к Троице.
Принц скончался от горячки.
Писец тут же придумал, что Годунов будто бы отравил принца, боясь, что народ захочет его в цари «мимо Федора». Чуть-чуть не хватило Писцу таланта сочинить, что самого Годунова убьют раствором белены в ухо, Ксению утопят в пруду, жену Бориса отравят вином, а наследник Федор и принц Датский уколят друг друга отравленной шпагой...
Стали тогда искать женихов да невест среди солнечных грузин, герцогов немецких, принцев английских. Но не успели. Времени уже не оставалось, шел предвоенный 1604 год...
Годунов, вроде бы, правил хорошо. Государственный механизм крутился без заминок. Осваивалась Сибирь, настраивалась дипломатия, шли переговоры и обмен делегациями с заграницей, наши ездили учиться, — попы только охали. Снижались налоги, повышалось жалованье. В 1601 году случился страшный неурожай от дождливого лета. Голод выкосил 500 000 (!) москвичей и жителей подмосковья. Борис раздавал помощь направо и налево, но его все равно не любили. Почему? А просто так. По известному русскому кочану.
Империя гибла. Борис строил какое-то другое государство, а старая имперская пирамида под его ногами растрескивалась, рассыпалась, зыбко затягивала вглубь. Тут бы Борису отойти в сторонку и на новом месте заложить новую Империю, конституционное королевство или даже Республику, цыкнуть на стариков, тихо удавить конкурентов. И работать. И мы бы ему многое простили. Но Годунов продолжал топтаться в болоте, там, где он был самозванцем, убийцей, клятвопреступником.
«Годунов пал вследствие негодования чиноначальников Русской Земли», — разумно отметил Историк.
Каких еще чиноначальников? Почему они у тебя, Боря, свободно ходят? Почему ты не строишь их по линейке? Почему ты не перевел их на талонную систему? Чем занимается твоя прокуратура? Кто в хате хозяин?
Вопросов много, ответ один. Большой, красивый, умный, способный царь Борис Первый не потянул быть Императором!
Бессилие всегда выходит в гнев. Стал Борис гневаться. Стал искать, кто виноват. Устроил систему доносов. Холопы повадились стучать на своих хозяев за мелкую монету. В государстве возникла нервозность, воровать стало щекотно, и чиновники начали болеть.
Борис озлоблялся все больше и больше. Потянулись этапы в Сибирь и ближние ссылочные места. Сослали всех Романовых. Выжили только Иван Романов да брат его Федор — «первый помощник в делах государственных», постриженный в монастырь под именем Филарета.
Неразбериха в государственных умах, «неправильность» воцарения Годунова вызвали чемоданные настроения. Все чего-то ждали. И дождались. |
