Василий Васильевич Тёмный

Василий Васильевич очутился на престоле в 10 лет.
    — Ничего страшного, — успокаивали мамки и няньки, — вон дедушка Дмитрий тоже в 11 лет остался за старшего, а какой вырос богатырь! Бояре московские встали стеной за малолетнего князя: новая система была им понятна и приятна. Пока на Василия перешивали отцовы и дедовы вещи, бояре воевали под Костромой, Звенигородом и Нижним — наставляли на путь истинный тамошних претендентов.
    Церковь была в седле!
    — Нету никакой вакансии, господа, — огнем и мечом объяснял боковым Рюриковичам новую правду бытия митрополит Фотий. Наши святые отцы выбрали верную тактику. Они не лезли в дела престола мирского. Они не пытались управлять князем московским, как епископы европейские — своими королями. Они стали верными и квалифицированными строителями Империи, вольными каменщиками новой кремлевской стены.
    Война продолжалась. И опять подтверждалось, что Иго выгодно князьям, что оно необходимо для решения важных задач. Налоги в 10% были не столь уж тягост­ной платой за возможность быстро решить проблемы наследства, разрубить неразвязные мотки древнего семейного права. Не рады были Рюриковичи, что их пра­прапрадед Ярослав был такой Мудрый, что каждый великий предок норовил утрудить Писца и оставить потомкам завет, закон, устав. Сейчас, при Орде, можно было делать дела без оглядки на дедушкины сказки.
    По старым правилам, после Василия Дмитриевича должен был править его брат Юрий Дмитриевич. А маленький Вася должен был гулять. А вот когда бы дядя Юрий умер, да дядя Андрей умер, вот тогда Вася был бы великий князь — как сын старшего из сыновей Донского. Даже если бы так и произошло, то очень тоскливо стало бы детям Юрия — Василию Косому и Дмитрию Шемяке (видите: в обиход вошли клички, чтобы не запутаться в бесконечных Василиях и Дмитриях; их было столько, что родовая фамилия, ну скажем, Рюриков, проблемы не решала, а потому и не прижилась). Боярам тоже было кисло. Только бояре усидятся в думе, как при перемене княжеской ветви их всех отправляют по деревням или того хуже — на войну. Короче, старый порядок никого не устраивал. Нужно было его ломать. Василий послал бояр в Орду с требованием продать ярлык, как продали его отцу.
    — Отцом Василием Дмитриевичем великий хан доволен остался? — Доволен! — Так чего ж вам еще? Сын тоже не подведет.
    Татарам такое престолонаследие было понятно с детства, с первой соски кумыса. Поэтому, когда Юрий Дмитриевич начал доказывать свою правоту по архив­ным документам, хан заскучал, раззевался и сказал, что по-рюсски не шибко понимает.
    Василий стал великим князем, но Юрий был еще силен. Он и его сыновья дважды и трижды выгоняли Василия из Москвы, но сами усидеть там не могли. И каждый раз они освобождали от себя столицу нашей родины не в результате военного поражения, а из-за очевидности политического расклада.
    — Где король бубен? — В Коломне у Василия.
    — Где прочие тузья-князья? — А у него же.
    — А где самые червовые дамы? — На руках у Василия и его бояр.
    В общем, Москва — Москвой, а князь сам по себе. Тут уже просматривалась система, круговая порука, всероссийский сговор. Вот она где вылазила, Империя! И Орда ей, ох как, помогала.
    Итак, утверждение наследственности по прямой стало делом техники и некоторого времени. Пока тянулось это время, Иго должно было продолжаться, и Орда могла спать спокойно. Если бы Орда, не дай бог, рассосалась по степям, то пришлось бы русским людям строить на Дону липовый фанерный Сарай, сажать там какого-нибудь безобидного дурачка, кормить его, поить, обувать и одевать в ханские тряпки. И разыгрывать время от времени сцену «Приезд великого князя Владимирского в Орду с дарами и данью» или «Ханский суд, кому на Руси впредь княжить и жить хорошо».
    Орда была полезна, но уже слаба. Ярлыки продавала быстро, а чтобы оформить вызов неугодного князя в Сарай и там его принародно казнить, — нет, этого уже не получалось. Поэтому вслед за правом мудрого и правом богатого на Руси снова стало утверждаться право сильного. Дрались уже не на шутку.
    Василий пленил Шемяку. Косой хотел напасть неожиданно, но был встречен, разбит и тоже пленен. Его союзники продолжали воевать и захватили великокняжеского воеводу Александра Брюхатого. Этот толстяк был как бы министром обороны Василия. Князь заплатил за него приличный выкуп, но враги оказались коварны: деньги взяли, — Брюхатого уволокли в дальний плен. Василий рассердился, под руку ему попался Косой: «Ах ты — Косой! Ну, ладно, ладно», — и велел ослепить косого брата. По старинке.
    Дедовское средство помогло, и Василий спокойно правил целых 5 лет — с 1440 по 1445 год. В этом году случилась с князем обычная русская неприятность. Пришел на Русь хан Улу-Махмет. 6 июля русское войско в полном облачении вышло на поле под Суздалем, но незванные татарские гости не показывались. Тогда хозяева сели ужинать сами. Начали с сухого, пивка с прицепом, а чем закончили, того Писец дрожащей рукой уж и не записал. Спали допоздна. Встали с чугунными головами, помолились и собрались, опохмелившись, лечь досыпать, да надоедливые разведчики принесли весть, что какие-то татары форсируют Нерль. Полезли в седла с тяжкой головой, налетели бесшабашно на татар. Татары побежали, но посреди бегства выполнили неуловимый для мутного глаза маневр, развернулись и совершенно разбили русских. Великий князь бился за троих, — татары троились в прицеле, — но был ранен и попал в плен. Шемяка к битве не поспел.
    Татары из садизма послали в Москву нательный крестик князя. В Москве, по уверениям Писца, поднялся обычный в таких случаях вселенский вопль и вой. «Рыдание было многое», — привычно божился наш грамотей. А тут еще по причине июльской жары или пьяной шалости с огнем запылала вся столица. Не осталось ни одного дерева, ни единого деревянного дома, да и каменные дворцы и церкви посыпались от жара. Народу погорело более 700 человек, добра списали на пожар немеряно, особенно пострадали беженцы из оккупированных татарами районов, их барахло свалено было в сараях без разбору. Повторилась история времен Тохтамыша. Княгини убежали в Ростов. Богатые стали грузить фуры. Подлая чернь строилась обороняться насмерть. Дезертиров хватали, ковали в железо.
    Но татары не спешили на Москву, хотели взять побольше — пострадать поменьше. Они списались с Шемякой, направили к нему посла. Посол был принят с честью и угощением. Пока он потом отлеживался и отпаивался, хан в Орде подумал, что посол убит. Начал тогда хан договариваться с пленным Василием: дескать, отпущу тебя с честью и славой, а ты мне дай выкуп — 200 000 (пять тысяч сороков!) ваших, значит, рублей. Пришлось Василию прихватить с собой из Орды целую налоговую команду, чтобы она сама эти деньги добывала. Чтобы народ наш русский на Василия не обижался, а татар возненавидел еще сильнее. Опять подставили Орду!
    Финансовый и политический кризис разразился страшный. Шемяка стал распространять сведения о тайных статьях договора Василия с ханом. Будто бы, если Василий деньги вовремя не отдаст, то Москва в цельности и сохранности переходит под управление Улу-Махмета. Видать по всему,  надменный азиат решил вкусить плоды цивилизации, поспать на койках в теремах, поездить в тройке с бубенцами, ну и так далее. А Василию в этом случае оставлялась Тверь. Вот и загрустили тверские и прочие князья.
    Да и народу было кисло. Ведь это с него драли подать на выкуп дорогого князя, не пожелавшего бесплатно помереть за народ.
    Расклад стал меняться. Как-то незаметно все крупные карты оказались в колоде Шемяки. Даже москов­ские шестерки тайно сговаривались против батюшки. А были среди этих шестерок и червовые бояре и трефовые чернецы, — смущенно вздыхал Писец.
    12 февраля 1446 года москвичи предали своего князя, сообщили, кому следует, что он поехал к Троице помолиться. О чем молился князь, осталось его интимной тайной, но Бог его не защитил, и с последним всенощным ударом княжеского лба о церковный пол рухнули московские ворота. Ну, не рухнули, конечно. Открыли их спокойно расчетливые москвичи навстречу новой жизни.
    Мать и жена Василия сразу попали под стражу. Казну пограбили — на то она и казна. Ощипали верных Василию бояр. Не забыли и простых, пассивных граждан. Успех был полный. И даже кровь не пролилась. Князь Можайский, козырный друг Шемяки, немедля кинулся в Троицу с войском.
    В несчастный день 13 февраля (уж не пятница ли была?) Василий продолжал упражнять поясницу, когда ему сказали, что войска Шемяки окружили его всего, с ног до головы.
    — Не может быть, чтобы брат пошел на брата, когда я с ним в крестном целовании! — запричитал Василий...
    Тут мы с вами, дорогие читатели, имеем полное право заподозрить великого князя в блажной придури или душевном нездоровье. Ну, пусть он не читал книжек нашего Писца. Ну, пусть он в пол-уха слушал слепых народных сказителей. Но сам-то он брата Косого лишил света божьего? Так что ж тут обижаться! Во власти братьев нет!
    Писец присутствовал при этих событиях и мастерски описал все сцены. Посланец, принесший черную весть, был сам из предателей князя. Поэтому было велено поставить его в воротах в удобную позу и выбить со двора вон. Далее была снаряжена разведка. Разведчики поехали шумно. Шемякин дозор их заметил загодя. Поэтому многочисленные ратники были спрятаны в санях под хворостом. Нестроевые малые изображали возниц. Разведка подъехала к обозу с дурацкими расспросами: откуда дровишки, да, может быть, видали каких-нибудь военных?
    — Отчего ж не видать? Видали! Вот они у нас под дровами лежат! Войско встало из саней. Бежать разведке было невозможно, снег вокруг лежал на девять пядей — кому по пояс, а кому и по грудь, — февраль, Россия!
    Великий князь увидел свою разведку уже в окружении неприятельской армии. Кинулся к коням, ан нету коней! — все под разведкой. Кинулся к людям своим верным, хотел поднять их на смертный бой, но бубновые молодцы «оторопели от страха». Князь побежал по глубокому снегу в монастырь и заперся в Троицкой церкви.
    Тут же в монастырь въехала конница московского боярина Никиты Константиновича. Командир хотел было на плечах неприятеля ворваться в церковь. Но конь страшно заржал, пытался пасть на колени, копытом совершал конвульсивные движения, похожие на крестное знамение. Досадливый Никита соскочил с набожного коня, но споткнулся о камень и расшибся. Поднят он был невменяемый и бледный, как мертвец. Откуда-то противно воняло серой. Подъехал Иван Можайский и стал кричать: «Где князь?». Князь из-за двери храма завел жалобную песнь...
    Вот, черт, — не при храме будь помянут! — ну, как жалко, что не было тогда звукозаписи! Пропало для потомков крупное вокально-инструментальное произведение. Но текст песни, к счастью, был спасен Писцом:
    «Братья! Помилуйте меня! Позвольте мне остаться здесь, смотреть на образ божий, пречистой богородицы, всех святых; я не выйду из этого монастыря, постригуся здесь!» — фальцетом выводил Василий.
    Хор мальчиков-головорезов из охраны Можайского отчеканил припев: «Пострижется, собака, как же!».
    Василий взял икону с гроба святого Сергия Радонежского, сам открыл дверь в храм и встретил Ивана новым куплетом:
    «Брат! Целовали мы животворящий крест и эту икону в этой самой церкви, у этого гроба чудотворцева, что не мыслить нам друг на друга никакого лиха, а теперь и не знаю, что надо мною де-е-елается?».
    Архангелы басами отрезали контрапункт: «У-зна-ешь!».
    Князь Можайский набрал в богатырскую грудь морозного загорского воздуха и повел свою арию коварным баритоном:
    «Государь! Если мы захотим сделать тебе какое зло, то пусть это зло будет над нами; а что теперь делаем, так это мы делаем для христианства, для твоего окупа. Татары, которые с тобою пришли, когда увидят это, облегчат окуп».
    На человеческом языке это означало, что ты, князь, родину проторговал, свою шкуру оценил дороже всего госбюджета, помогаешь татарам грабить всех бояр, крестьян и горожан, и нам так дальше терпеть невозможно. Так что, князь, не беспокойся, что надо будет, то мы с тобой и сделаем. Лишь бы поправить положение в экономике.
    Опера продолжалась. Под красивый и грустный колокольный перезвон Василий положил икону на место и стал молиться с такими слезами, что из гроба святого Сергия явственно послышалось странное постукивание, а массовка вся прослезилась. Иван Можайский тоже не выдержал и, прикрывая глаза боевой рукавицей, вышел вон. «Возьмите его», — бросил охране.
    Василий в полной прострации вышел на воздух и пытался продолжить фарс:
    «А где же брат мой, Иван?», — фальшиво стенал он.
    Оклемавшийся Никита Константинович рявкнул последнюю ноту: «Да будет воля божья!», и поспешил прекратить безобразие. Василия затолкали в обычные сани и повезли в Москву.
    Здесь Шемяка три ночи, 14, 15 и 16 февраля, перечислял ему грехи перед народом и государством. Припомнил и ослепленного Косого. Тут пригодилась и «Русская Правда» с моисеевой заповедью «Око за око». Так что Василия тоже ослепили и сослали в монастырь. С тех пор за князем закрепилась кличка Темный — не по делам его, но по диагнозу окулиста.
    Началась новая кадровая канитель. Одних рассаживали по городам, других пристраивали к военным и гражданским ведомствам, третьих ссылали в монастыри и деревни. Самые наглые сопротивлялись и бежали в Литву.
    Как и водится, должностей и волостей оказалось меньше, чем людей. Опять возникла оппозиция из бывших своих. Они стали думать, как вернуть Темного и стать при нем в чести. Собралась немалая команда. Если опустить боярские титулы, а оставить только клички: Стрига, Драница, Ощера, Бобер, Русалка, Руно, — то получалась не политическая партия, а воровская малина. Ватага эта никакого дела сделать не успела, но напугала усталого Шемяку, и он засел с митрополитом совещаться, не выпустить ли Василия из плена. Решено было выпустить, но укрепить этот акт проверенным средством — крестным целованием.
    Снова был сыгран неплохой акт. На фоне золотой московской осени 1446 года Шемяка с церковной бутафорией торжественно проехал в Углич, где сидел Василий, выпустил его с детьми и присными из заточения, сольно просил прощения и каялся. Слепые склонны к песнопениям, и Василий снова завел безудержное бельканто:
    «И не так еще мне надо было пострадать за грехи мои и клятвопреступление перед вами, старшими братьями моими, и перед всем православным христианством, которое изгубил и еще изгубить хотел. Достоин я был и смертной казни, но ты, государь, показал ко мне милосердие, не погубил меня с моими беззакониями, дал мне время покаяться».
    Слезы из слепых глаз текли ручьем, все присутствующие, хоть и знали княжьи повадки и ухватки, но умилялись и плакали. На радостях Шемяка закатил для бывших пленников буйный пир. Василий получил на прокорм Вологду, дал «проклятую грамоту», что никогда не полезет больше на великое княжение. В «проклятой грамоте» Василий божился, что если я хоть подумаю о Москве, хоть вспомню Кремль и Красную площадь, так чтоб меня тут же черти утащили в самый страшный, татарский сектор преисподней!»
    Это было очень серьезно. Поэтому, когда к освобожденному Василию набежали старые и новые дружки и стали подбивать его на царство и дележ портфелей, то Василий крепко призадумался. Бог с ним, с крестным целованием, его кроет простой плевок в пол. Бог с ними, покаянными слезами, — это у меня перерезаны слезные протоки. А вот «проклятая грамота» — это страшно.
    — Ну, что ты, государь! Какие страхи? — успокоил Темного кирилло-белозерский игумен Трифон. — Проклятую грамоту я снимаю на себя!
    — Как «снимаю»? Разве так можно? — засомневался князь.
    — Отчего же нельзя? — резонно басил поп. — Теперь я не претендую на княжение, а ты — на мой скромный приход. Мах на мах, не глядя!
    — А ведь и вправду, не глядя! — обрадовался слепой и поехал нашаривать и наощупь тасовать свою колоду.
    По мере продвижения князя к Москве к нему присоединялись многочисленные сторонники. Подоспели и верные татары, очень им хотелось видеть Василия в Кремле и продолжить с ним финансовые расчеты. Шемяка и Можайский вышли навстречу проклятому клятвопреступнику. Но пока их войско было в походе, Москва снова предалась из рук в руки. Боярин Василия Михаил Плещеев с маленьким отрядом подъехал к Кремлю в самую ночь перед Рождеством. Ворота приоткрылись, московские сидельцы подумали, что это ряженые с колядками. Плещеев без шума захватил Кремль.
    Шемяка и Можайский были окружены с четырех сторон, люди от них побежали толпами. Начались переговоры. Шемяка каялся, возвращал казну и пленных, просил оставить ему былую вотчину, чтобы все остались при своих, как ни в чем не бывало. Договор был за­ключен и подтвержден свежими «проклятыми» грамотами. Поэтому очень чесались руки его нарушить, и Шемяка не уставал заводить крамолы, отказывался вносить свою долю в выкуп, все еще собираемый по Руси.
    Василий притворно возмущался: что же это за проклятие такое, что его никто не боится! Велел святым отцам самим заняться этим делом. Пять владык стали урезонивать Шемяку. Писец трещал пером без устали, едва поспевая за преосвященным красноречием: «Дьявол вооружил тебя желанием самоначальства, и ты поступил с ним (Василием — С.К.), как поступили древние братоубийцы Каин и Святополк Окаянный...»
    Текста было много. И мысли в нем были ценные, они обобщали княжескую мораль — только имена подставляй. Выходило, что «желание самоначальства» — от дьявола, братьев казнить и ослеплять — смертный грех. Так и Шемяка и Темный, а вместе с ними и все прошлые и будущие Рюриковичи и Романовы — все получались антихристами. Вот к чему приводит неумеренное вдохновение. Перестарались, бородатые!
    Шемяка нравоучения не воспринял, снова воевал несколько лет, не останавливаясь даже на Пасху. Снова целовал крест и подписывал проклятья на себя самого, снова садился в седло. А что ему еще оставалось делать? Не землю же пахать, не пшеницу сеять...
    И только в 1453 году в Великом Новгороде удалось успокоить Дмитрия Юрьевича Шемяку навеки. Способ вспомнился для этого верный. Московский подьячий уговорил боярина Шемяки Котова на застольное предательство. Котов дал команду повару чуть-чуть освежить меню. В результате кулинарных опытов Шемяка скончался, - курица в его тарелке оказалась «напитана ядом». Подьячему присвоили очередное звание — «дьяк». Повар раскаялся, постригся в монахи и служил в обители святого старца Пафнутия Боровского. Старец частенько указывал на его скорбную фигуру своим ученикам: «Сей человек, иноческого ради образа, очистился от крови!».
    Простые решения понравились Василию. Он начал жестоко преследовать всех подряд удельных князей, а детей их при случае умучивать насмерть, чтобы просторнее было Москве в великокняжеском раскладе. Изгнанников ловили и казнили в Москве, крамолы их записывали в Степенной книге.
    Историк удовлетворенно констатировал, что так постепенно были пресечены внутримосковские усобицы. Москва окрепла, расцвела и похорошела. Оставалось только додушить крупные княжества, покончить с Новгородом, Тверью, рязанями-казанями разными. Работы на Руси было невпроворот. Только воюй, режь и жги. Если бы еще не отвлекаться на подлое земледелие и нелепые ремесла!
    Незаметно подошла и круглая дата — 1462 год — шестисотлетие Рюриковой Руси! Вот время летит! Казалось бы, только вчера не знали, что и делать с этой глупой страной, а вот, поди ж ты, сколько уже извели желающих ее иметь.
    Прилично было бы отметить великий юбилей. Памятников каких-никаких поставить, мостовые подмостить, бандитов амнистировать, торжественно казнить политических, исполнить колокольную кантату с фейерверком.
    Но в самом начале юбилейного года расхворался великий князь. Врачи признали у него сухотную болезнь. Теперь-то мы знаем, что высшие руководители часто страдают такими штуками, сами нескольких наблюдали. Болезнь эта происходит от непрестанных и непосильных трудов во благо Отечества. Начальник как бы отдает свою силу народу, а сам постепенно угасает, затрудняясь уже самостоятельно и бумажку подписать. Светлая ему память!
    Но Василий был темен. Подумалось ему, что есть в его болезни какой-то высший знак. Стал он лечиться проверенным способом: к слезной молитве добавлять прижигание отнявшихся членов горящим трутом. У других больных после этого руки начинали пошевеливаться и уже не болтались плетьми на торжественных приемах. А у Василия, напротив, ожоги стали гнить. Лекари и попы поняли, что это срабатывают проклятые грамоты, огонь лечебный на теле князя превращается в огонь адский! Крестясь и заикаясь, отпрянули отцы святые и лекари от умирающего раба божьего, забыли клятву Гиппократа. Василий все понял по их глазам и уцепился за последнюю надежду - стал проситься в монахи. Попы отводили глаза: куда ж такого темного на светлые небеса! Придворные тоже заупрямились. Старый полумертвый князь им был выгодней прихода новой команды. Так и скончался Василий Васильевич — грешный и темный внук святого и светлого Дмитрия Донского. Схоронили его поспешно до неприличия — на другой день после смерти, хоть и было это — воскресенье.     Теперь Темный, Косой и Шемяка рядом лежат - в правой от алтаря половине Архангельского собора. Но в разных углах.


Оглавление
на Главную страницу
на Главную

© Sergey I. Kravchenko 1993-2022
eXTReMe Tracker