По приезду в Москву дела раздвоились. Сомов, Филимонов и Егор погрузились в следствие по Крестовому братству, а Смирной с Глуховым занялись умельцами. Прохор наблюдал за теми и другими.
    С мастерами начали работать без пытки. Подали им предварительный обед, - Петров пост, слава Богу, кончился, - потом потащили в баньку, где показали доктору Елисею Бромелиусу. Бромелиус подтвердил, что болячки мучеников по крайне мере трижды смертельны. "Каузально", - добавил доктор, мечтательно осматривая паутинный потолок.
    - Это как? – не постеснялся спросить Глухов.
    Оказалось, что в силу объективных причин такие больные выживать не должны, в Европе их отселяют в блошиные карантины и ждут проявления чумы. Смертность блохастых достигает 90%. В России же гигиеной брезгуют, карантинов не понимают, разновидностей болезни не признают, точного соответствия болезни и назначенных лекарств не выдерживают. К блохе относятся трогательно. Но странным образом смертность данной категории больных в отдельные годы не превышает 50%. Halb zum Halb, Fifty – fifty, zwieschen Gott und Teufel, - щебетал Елисей, вспоминая все, чему его научили в немецком  детстве и на медфаке Кембриджа.
    - А что хоть за болячки, какие к ним лекарства полагаются, - заскучал Смирной.
    Бромелиус сыпанул латынью, и Федя уловил, что латынь у него хреновенькая, - с большой добавкой самодельных слов, типа "Krankius" и "Sauberkoitum".
    На повторный вопрос о лекарствах эскулап махнул рукой и гордо удалился.
    - Понятно, - обрадовался Глухов, - водка!
    - А при таком лекарстве зачем нам эти Gott zum Teufel Sauberkoitum?! – улыбнулся Смирной.
    Вытащили болезных из бани, спросили о вшах. Умельцы обиделись, и Глухов хотел убрать водку, но Новгородец проявил четкую логику:
    - А может, и есть какая малая вошка, боярин.
    Рука его насмерть сжала горло глиняной сулеи.
    Сели лечиться.
    Примерно к середине лечения два доходяги смогли произнести первые слова.
    - Слава Христу! – проскрипел один "мстиславец".
    - И Богоматери, - подтвердил другой.
    В ходе второй половины сулеи картина прояснилась совершенно.
    Умельцы оказались искомыми печатниками. Новгородца звали Василий Никифоров, он имел некоторую практику в литье свинцовых и резке деревянных шрифтов. То есть, сам он их не лил и не резал, но видел, как это делает печатник Зибельхауз в Вильне. На этом деле Никифоров и попался. По пьянке.
    Он пошел с похмелья наниматься в строительную артель и стал прибавлять подрядчику, что умеет и то, и это, и даже "книги режет", а не то что оконные рамы. Подрядчик оказался служителем Господа, доложил о Василии, куда следует. Братство приволокло Никифорова из Новгорода в Ростов. Это случилось в начале нынешнего года, поэтому Никифоров разговаривал свободнее других, - еще не съежился от страха.
    Вино лилось, как банная вода, но два других "омываемых" тела представляться не желали. На все вопросы о роде-племени они журчали, потупясь: "Желательно умолчать, боярин".
    Федор также спрашивал, за какие грехи господа мастера попали в яму.
    Оказалось – за поджог архиепископского станка. То есть, они его не поджигали, но и не спасли, когда на Масленицу вспыхнули лабазы в архиепископском подворье. Станок тяжел был и велик. Неподъемен людьми и непролазен в двери.
    - А что вы печатали?
    - Пока ничего, - сказал Никифоров, - я буквы впрок резал, а эти станок ладили. Что печатать, обещали сказать к осени.
    - А что бы вам, братцы, для нас не попечатать? – ласково пропел Федя, выливая остатки Романеи в глиняные плошки.
    Троица убедилась, что капли упали поровну, и дружно закивала головами. Казалось, треглавый Змий соглашается на опасный полет.
    Стали мастеров обустраивать.
    Зимой сгорели гробовые - они же иконописные мастерские. Прохор посчитал, что книгопечать, с одной стороны – дело изобразительное, как иконопись, с другой – вечное, - как гроб. Поместили умельцев в уцелевшее крыло гробовых мастерских. Новоселам очень понравилось убранство помещения: здесь имелись мощные каменные плиты – основа будущего станка, удобные приспособления для сна, еды и работы. Сон, еда и рукоделие в гробах настраивали на философский лад.
    При постановке артели на дворцовое снабжение возникла заминка. Василий Никифоров в список едоков поместился легко, а два безымянных "старца" никак не вставлялись.
    Ну не положено у нас без имени кормить! Покормишь анонима Христа ради, а у него имя окажется Сигизмунд, или фамилия Радзивилл...
    - Федя с Прошкой зашли к мастеровым в последний раз знакомиться. Дистрофики отказались.
    - Ну, и ладно, - сказал Прошка, вынимая чернильницу, - не хотите по-хорошему, сделаем по-плохому. Давай, господин советник, приговаривай!
    Монахи сжались бездомными котятами. Им не хотелось покидать насиженные гробы.
    Федя отставил носок красного сапога и произнес нараспев:
    - Вот ты, - тычок в левого "погорельца", - будешь зваться... э-э... Петр, ... э-э... Тимофеев. А ты, – тычок вправо, -  Иван... э-э... Федоров!
    Так и записали. Прохор с мстительным удовольствием водил гусиным пером. Он до сих пор не мог успокоиться, что ему вот так же назначили "родовое" прозвище "Заливной" в честь поросенка под хреном со сметаной.
    Вышли на воздух.
    Когда шли через Красную площадь, Прошка спросил:
    - Ты как имена подбирал?
    - По науке. Чтобы одна часть была от святости, а другая – от народной мудрости.
    - Ну, и?...
    - Петр – в честь Петрова поста, когда мы их нашли.
    - Так. А Тимофеев, в честь какого "народа"?
    - В честь моего верного коня, Тимохи...
    Заливной заржал, задохнулся, упал животом на каменный столбик у моста через пристенный ров.
    - А Иван, - в честь Крестителя? – из глаз Прохора текли слезы радости.
    - Да. И в честь нашего государя.
    - А Федоров?!.. – в глазах подьячего засветился восторг прозрения.
    Федя возобновил позу царедворца, вежливо приподнял легкую шапчонку и слегка поклонился.
    - Совершенно верно, сударь!
    - Ну, ты наглец! – радовался Прошка, - себя с царем в одну строку вставил! Слушай! У них же теперь новые имена, неизвестные Богу! Их крестить полагается! И что будет, когда узнают, что это мы их нарекли?
    - А ты никому не говори, брат, - сказал Федя, поднимая друга.
    - Ладно, только давай их еще под какой-нибудь монастырь подведем, чтобы они у нас монастырской артелью числились. Меньше будут на них взыскивать городские власти.
    - А как тогда дворцовое довольствие давать?
    - А вот так и давать, - как милостыню. На одних монастырских хлебах они, пожалуй, околеть могут.
    Тем временем поступили первые результаты следствия. Их не выбили пытками, а добыли из трофейного сундука. Филимонов рассортировал его содержимое, компрометирующие записки – о численности крестовых общин в епархиях и проч. - оставил себе, а "философский" слой бумаг сбросил Федору.
    Смирной быстро справился с разбором своей пачки. В большинстве это были цитаты из Библии, жития святых, апостольские послания. Их объединяла общая идея – церковь превыше всего земного. Крамольными эти цитаты назвать было нельзя, но, по сути, они таковыми являлись. Не только потому, что принижали значение царя, но и потому, что усиленно использовались для подрывной пропаганды на тайных сходках. Впрочем, доказать это мог только Собор ученых, то есть, такая же, но явная сходка. Это выглядело смешным, и проще было доказать заговор лично царю в узком кругу. При попах столь очевидных истин не докажешь.
    Смирной спрятал пачку прокламаций до будущих времен в особом отделе Великокняжеской библиотеки и занялся последним, самым интересным манускриптом.
    На длинном свитке, извлеченном из лакированной кожаной трубки, размещался очень красиво написанный трактат о вселенской опасности города Новгорода. Анализ новгородских вольностей, стратегических преимуществ вольного города и политических угроз, исходивших от его устройства, сопровождался красочной картой.
    Смирной собрался внимательно изучить научный труд, когда к нему влетел Заливной.
    - Государь желает знать наши новости.
    Федя стал собираться, умываться, причесываться.
    Грозный уже знал о нападении на островной Острог из краткого доклада Смирного и со слов "военных" – Скуратова и Сомова. Воеводы приврали боевую сторону дела. У них выходило, что полчища черных всадников, собранных в каменной твердыне на острове Буяне, были истреблены горсткой московских витязей, готовых служить своему государю не за деньги и не за чины.
    - Не за деньги, - жалобно кивнул Сомов.
    - Не за чины, - печально согласился Скуратов.
    На расспросы о происхождении темных сил, герои разводили руками, растекались, утрачивали стальной блеск, не отражались в зеркале. Превращались в дурачков, согласных танцевать вприсядку.
    Грозный отпустил победителей и велел Заливному подготовить указ о производстве Григория Алексеевича Скуратова в окольничьи.
    Прошка скривился: такого рода в Разрядной книге нет, а записан Гришка в отдельной ведомости, среди "малют", - совсем уж незначительных жильцов, допускаемых, однако, ко двору. Производить таких сразу в окольничьи нелепо.
    - Тогда впиши его к Бельским, - как бы он из их роду. Я Бельских успокою.
    Заливной застыл с раскрытым ртом.
    - Да, так и пиши: "Жаловал государь Григорья Лукьянова Малюту Скуратова-Бельского в свои окольничьи". Записал? Теперь пиши: "А дворянина Данилу Сомова – ста рублями". Теперь Смирного зови.
    Прошка зазвал Федора.
    - Тут, брат, так назначают! – нам с тобой и не снилось! Смотри, отчества не потеряй!
    Грозный встретил Федора расслабленно. Он был сыт едой и вином, доволен прошлой ночью. Женские особи еще не перевелись в пространствах Большого Дворца.
    - Ну, раб мой Федор, как ты служишь мне? – затянул Иван.
    - Исправно, ваше величество.
    - Рассказывай о темных силах. Что за битва у вас была?
    - Бились бойцы, а я все больше по книжной части воевал.
    - И что навоевал?
    - Пока не знаю. Не все понятно.
    - Тогда ты дурак! Три дня после боя, а ничего не понял? На войне нужно думать быстро, быстрее, чем стрела летит. А за три дня в тебя столько стрел всадят!
    - Мы военные думы быстро думали. А эти дела – страшные, мирские.
    Грозный вздрогнул, потерял желание шутить. Смирной продолжал.
    - Это, государь, как в чужой город войти. Захватили-то мы его быстро, а разбираться придется долго.
    - А чего разбираться? Золото в сундуки, оружие в телеги, капища поганые, кирхи-мирхи всякие – в огонь. Девок – в подклеть.
    - Можно и так. Но, пока ты всех девок переберешь, глядь, а войско у врага снова при оружии, при золоте. Капища стоят еще выше.
    - Так и бывает, но поделать тут ничего нельзя.
    - Нужно разбираться, отчего у них деньги прибывают, за что они бьются, кто у них вожди, каковы мысли вождей. Как и кому они молятся.
    - На войне, Федя столь глубоко копать недосуг.
    - А в собственном огороде? Можно ведь и покопать? Вот скажу я тебе, что архиепископ такой-то и епископы такие-то замыслили измену...
    - Архиепископа можешь не сказывать, я Никандра давно приметил. А епископов скажи.
    - ... и ты их, как водится, спалишь живьем...
    - Почему? Могу и сварить, - как пожелаешь.
    - ... но на их месте другие появятся, всех не переваришь.
    - Ладно, - Грозному надоела вязкая беседа, - говори задумки.
    - Я предлагаю сделать вид, что ничего не происходит. Внимательно следить за крестовым братством. Узнать всех его членов. Надзирать за всеми движениями. А выжечь всегда успеем.
    - Смотри мне! Успеешь! Чего там еще вызнавать?
    - Охота, государь, не только вред предотвратить, но и пользу добыть. Есть несколько вопросов. Ответим на них, и государство может вперед шагнуть, засиять ярче Царьграда!
    - Что за вопросы?
    - Ну, например, нужна ли государству церковь? Не сам ли государь должен быть митрополитом, а то и патриархом?
    - Резво скачешь! Давай еще!
    - Нужна ли нам столица? Царь ли в столице, или столица там, где царь?
    - Это ты правильно спрашиваешь. Еще давай! – Грозный будто в баньке парился под Федиными вопросами, и просил еще пару поддать.
    - И что есть дворянство? Кто тебе вернее служит – Данила Сомов с Григорием Скуратовым или "братья" Тучковы, Шуйские, Старицкие?
    - А полегче ничего не спросишь?
    - Каковы города нужны на Руси? Как Новгород, или как Тмутаракань?
    - Новгород нам непонятен.
    - Он и Никандру непонятен. Вот они о Новгороде целый трактат сочинили.
    Федя показал царю трубку со свитком и тут же пожалел об этом.
    - Давай сюда. Прочту по свободе.
    Грозный свернул беседу и сказал на прощанье:
    - Ты мне на эти вопросы сам ответь. А я твои ответы своим умом проверю.
    Смирной ушел, Грозный до ужина читал свиток, возмущенно крякал, вскрикивал и даже стонал. Потом снова вызвал Федора и приказал сохранить трактат в библиотеке.
    Смирной вышел из палаты и удостоился ревнивых взглядов нескольких думских бояр. Бояре были приглашены на ужин, но не в совет. Зато советника Смирного на ужин не звали, и это немного смягчало ущемление боярского достоинства. Дьяк иноземных дел Иван Михайлович Висковатый, так и не собравшийся отъехать в Прибалтику, даже соизволил спросить Федю:
    - Слышь, как тебя? – что государь? Как почивал?
    Федя ответил с открытой улыбкой:
    - Государь нынче днем не спал.
    - А что говорил?
    - Он не много говорил, все больше слушал. Я ему сказки сказываю.
    - Об чем?
    - Ну, вот, хоть об Иване-дураке. Что ему, дураку, на Руси легко живется. Думать ему не надо, за него царь думает.
    Федя ушел, а Висковатый заскучал: "Может, нужно было ехать?".