Мы снова сидели с Иваном Грозным на верхней площадке дворцовой лестницы, что ведет от Красного крыльца на площадь Соборную. Иван восседал в резном кресле с высокой спинкой, а я – на верхней ступеньке, по леву руку.  Снизу, в полупрофиль, неподвижная, прямая фигура царя казалась особо величественной. Грозный был безмолвен. Глаза его смотрели прямо, брови не ломались безумной молнией, а гнулись правильной дугой. Казалось, опытный фотограф долго усаживал царя, поправлял на нем складки кафтана, убирал за ухо седую прядь, по-одесски шутил, выманивал улыбку.
    И это ему удалось. Грозный был вполне пригоден для парадного портрета. И получиться должно было здорово: орлиный нос, горящие, наполненные мыслью и напором глаза, осанка, мощные, но не толстые кисти рук на царских регалиях, - порода!
    Грозный думал, что вот, поляки разбили пушками каменные стены Острова, и Псков почти окружили, но Шуйский Иван Петрович держится крепко, отобьет! И погода неплохая. И сын вот родился – три сына теперь у царя, крепок рюриков корень! И еще крепче стоять будет, когда сибирское дело сделается. Грозный улыбнулся. Можно было снимать.
    Но пред царем не фотограф Яша суетился, а спальник Федор Смирной стоял.
    Смирной тоже выглядел картинно. Стержень спины держал по-мхатовски, руками не теребил, ногу не подгибал - держал пятки вместе, носки врозь. Кафтанчик Федин польского стиля пламенел киноварью и даже позумент на нем кой-какой имелся; шапка, тоже красная, оторочена была натуральным мехом, почти в цвет молодецких волос...
    Э! Да что ж он, скотина, перед царем в шапке стоит?! Неужто есть тому причина? Уж не сын ли он царю боковой-пристяжной? Уж не на царство ли намылился мимо Иван Иваныча Большого, Федор Иваныча Среднего, да Дмитрий Иваныча Новорожденного? А может, я его с кем путаю? А вдруг он тот самый князь Федор, на голову болезный и есть?
    Нет. Вон они у Архангельских врат стоят. Оба. Иван Большой да Федор Средний – с окольничьим царским Годуновым за дела разговаривают, планы на будущее строят, младенцу Димитрию здравия желают.
    - Ты шляпу-то сыми!
    Смирной завертелся, не понимая, откуда звук, и что за «шляпа» такая.
    - Шапку ломай, холоп, царю кланяйся! – грозно рыкнул я в близкое ухо, и все стало на свои места. Федор сорвал шапку, согнулся в пояс, и когда выпрямился, глаза его больше не были стеклянными пуговицами.
    Иван медленно кивнул.
    - Пора бы посох митрополиту вернуть, - шепнул я ему.
    - Ты, Федор, возьми у дьяка дворцового посох, да отнеси Дионисию. Пусть не сердится. Да зови ко мне ужинать. Хочу послушать о жизни вечной. И не зело лепечи! От царя послан.
    Тут на крыльце оказался дворцовый дьяк Ферапонт с длинным предметом, обернутым красной тканью. Федор принял посох и рванул вниз по лестнице.
    По жизни Федор знал кремлевские закоулки, как свои пять пальцев. Но это – по жизни. Но у нас, соскочив с нижней ступеньки, он вдруг задергался, как Буриданов осел, меж левой копной Успенского и правыми копешками Архангельского и Богоявленского соборов.
    - Ошую беги, ошую!
    - Федор кинулся влево, но пути не чуял – то ли ему огибать Успенье, то ли втискиваться в щель между Успеньем и Ризоположеньем?
    - Правее держи, в белые врата. Служебное крыльцо Дионисия с обратной стороны пристроено, чтоб государя суетой монашеской не смущать.
    Федор пробежал белокаменный свод, круто вывернул влево и поскакал по крутой лестнице в покои митрополита.
    Старец встретил его насуплено. Принял сверток. Развернул. И чуть не грохнулся оземь, узревши дело рук опального Курляты.
    Федор не дал преосвященному возопить и затарахтел смиренно, но твердо, - я едва успевал подсказывать.
    - Изволь отче отужинать с государем. Да будь готов к беседе о жизни вечной. А за посох не серчай, замздится сторицей.
    - Ка-ак замзди-ится!?.. – слезливо затянул митрополит, но мы опередили.
    - Скажи ему, что в посольском приказе сыскались три рога единороговых, неочищенных, - нашептывал я.
    - Нынче они в государевой сокровищнице, - подхватил Федя, - так ты возьми их, да отдай умельцам-златодельцам. Вот посох и поправится.
    И мы выкатились на свежий воздух, не дожидаясь греха.
    На площади тем временем все пришло в расстройство.
    Царь без спросу убрел в опочивальню, хоть до вечера было далеко, а еще намечался званый ужин.
    Великий князь Иван Иваныч и Годунов панибратски толкались у входа в Архангельский погост.
    Федор Иваныч и вовсе уселся наземь, разуваться начал.
    Собачья свадьба безбоязненно вертелась у ног и бердышей караульного наряда. В открытые окна дворцовых спален высунулись посмотреть на собачьи радости голые Ирина Годунова и ее сенная девушка Глаха. Забыли одеться дуры. Стрельцы отвлеклись от собак.
    Пришлось их всех разводить, направлять, строить, одергивать, гнать с площади стрелецкими сапогами, стыдить именем Девы Марии и прочих святых дев, непорочных ныне, присно и до наших веков.
    Вот же люди непостижимые! Никак не могут без гласа свыше, без божьей воли, без начальства небесного и земного. Все ищут благословения, наставления, приказа, казни. Жаждут канона, литургии, чуда, сказки. Как с ними управиться, когда они в глаза не смотрят, а лупятся в пустое небо, - все ждут Книгу Голубиную?
    Ну, хоть читать еще не разучились, и на том спасибо!
    Быстрее назад, к Ермаку!