С 1560 года благостное правление Ивана IV Васильевича сломалось. Умерла с подозрением на отравление любимая жена Анастасия Романова. Выяснились действительные и мнимые придворные интриги, вспыхнули дела о колдовстве. Престарелый Макарий с трудом сдерживал карающую руку царя. Он один говорил "казнить нельзя", когда поповско-боярский хор кричал "нельзя помиловать!". Но 31 декабря 1563 года митрополит Макарий скончался, и началась у нас такая свистопляска, что только держись.
    Избрание нового митрополита прошло как-то странно, с подвохом. Царь явился на Собор, состоявший из трех архиепископов и шести епископов, которые мечтательно гадали о царской воле. Иван начал с приятного.
    - Что это, отцы, у нас митрополит в черном клобуке ходит, грамоты черным воском печатает? Что мы, хуже патриархов? Давайте, пусть он в белом ходит, красным воском печатает!
    - Правильное решение! - дружно голоснули святейшие.
    Им тут же пилюлю выписали. Новым митрополитом предлагается избрать инока Чудова монастыря Афанасия, духовника государева. Никто не против?
    Кто ж будет против, когда царь нахмурен в подозрительности, глаза темны, руки трясутся? Проголосовали за выскочку единогласно.
    Год потянулся трудный, сволочной. Бывшие фавориты вдруг сделались опальными и побежали за границу. Самый умный из них, князь Андрей Курбский вообще очень круто изменил, сбежал во враждебную Литву и стал оттуда драконить государя издевательскими письмами. Тут же начались вооруженные вторжения литовцев и крымчан, так что, Иван теперь подозревал в измене каждого, ему даже мебель в Кремле казалась предательской. Не елось и не спалось царю в Москве. 3 декабря 1564 года царский двор, составленный из особо приближенных, спешно собрался и съехал из коварной столицы в неизвестном направлении. Куда делся монарх, боялись даже спрашивать, не то что вдогонку скакать.
    Царь обнаружил себя ровно через месяц странным, безумным посланием "из походу", в котором обвинял москвичей правящих и обыкновенных в заговорах, предательстве, вредительстве, еще чем-то бредовом. Попы тоже назывались виноватыми: они покрывали и обеляли убийц и колдунов. Теперь царь собирался поселиться, "где Бог укажет". Бог указал Ивану не ездить далее Александровой слободы (ныне город Александров Владимирской области).
    Еще Бог нашептал Ивану полную жуть, что в Москве столицу Руси вообще держать вредно, а государство следует реформировать по партийному принципу: ввести опричнину - закрытый политический корпус из самых надежных, умеренно породистых, но верных слуг. Не иначе, эту чушь собачью Иван услышал от Бога на псарне, куда с детства любил захаживать для игры со щенками.
    Москва златоглавая погрузилась в состояние непередаваемого ужаса. Привычно боялись второго пришествия Христа, как гоголевского Ревизора, но царское "ушествие" поразило церковных и думских чиновников в самый корень. Они себя почувствовали политическими рогоносцами, съежились в буквальном ожидании смерти!
    Погнали митрополита к царю с повинным письмом. Царь выслушал Афанасия и согласился простить Москву на своих условиях. Условия были жесткие: не мешать Ивану казнить врагов, не ходатайствовать о них ни под каким соусом. Можете тихо молиться за них Богу. Молиться рекомендуется сразу за упокой.
    Условия царя были приняты. Началось строительство государства нового типа: с политической партией верных негодяев - "опричниной", и с подозрительным "земством" - прочей русской землей.
    Церковь в этой системе вообще осталась с поврежденной идентификацией. Кто мы есть? Зачем мы? С кем? Короче, застряла церковь в безвоздушном пространстве меж двух "седалищ" - царским троном и обывательской лавкой. От такого горя митрополит Афанасий разболелся и в 1566 году отпросился в отставку.
    Тут случилась небывальщина. Созвали не святительский Собор, а Земское собрание. В Кремль понаехали полчища каких-то "сословных представителей", - век бы не видать их сивых рыл!
    И сначала зарядили вопрос не о митрополите, а о военных делах: воевать с Литвой дальше или мириться? Мурло безбожное заорало "воевать", а попы без преосвященства и сказать ничего толком не собрались. Между прочими пунктами повестки царь выдвинул в митрополиты Германа Казанского, и хоть тот дико сопротивлялся, но был "принужден и возведен на митрополичий двор".
    Через два дня Грозный явился к Герману для беседы, хотел почувствовать, чем дышит новый митрополит. Молча выслушал вкрадчивые уверения в неизбежности Суда Божьего как над простыми людьми, так и над царями, и вышел восвояси, - к опричной братве.
    Тут за кружкой зелена вина Иван передал в интонациях своим пацанам, что говорил этот новоизбранный змей, и спросил, как тут в натуре быть, когда тебя пугают?
    Ребята предложили немедленно выпить. Потом сформировалась мысль, что таких пастырей нам не надо, они будут хуже Сильвестра, давай-ка, государь, прогоним этого козла на хрен, а лучше, шкуру с него сдерем! Царь довольно кивнул и послал сказать Герману, чтоб собирал манатки и чухал обратно в свою Казань. Правда, говорят, Герман до Казани не доехал, а был через два дня обнаружен на своем московском подворье с передавленной шеей.
    - Брехня! - божатся другие, - ни с какой не с шеей! Его чисто, аккуратно отравили, так что валялся он вполне годный к погребению.
    - А как же его видели 25 июля на поставлении митрополита Филиппа?
    - А кто их в клобуках разберет?
    Так или иначе, Герман скончался, и официально помечен в святцах за упокой 6 ноября 1567 года. Диагноз выписали нейтральный - "моровое поветрие". А нами уже заведовал соловецкий игумен Филипп.
    Царь заманил Филиппа в Москву "духовно посоветоваться". Старец приехал в предчувствии казни за растрату, но был сразу и безоговорочно водворен на митрополию. Так сам царь пожелал. Странное желание: Филипп славился принципиальностью, и добиться от него непротивления было проблематично. Дело оказалось вот в чем. Когда Ивану было 8 лет, Филипп (в миру Федор Степанович Колычев) служил при дворе по протекции отца, видного думца. Молодой человек подружился с мальчишкой-наследником, был для него взрослым авторитетом. Потом в разгар коридорной смуты Федор тайно сбежал на Соловки, постригся в Филиппы, но в доброй памяти царя остался. На Соловках Филипп развернул буйное строительство, рыл каналы, осушал болота, строил храмы и дороги, заводил стада оленей. В 1551 году побывал в Москве, беседовал с царем, получил богатую милостыню: деревни и земли, расшитую одежду, 1000 рублей золотом, кучу посуды и ювелирных изделий, царские грамоты с привилегиями. Вот теперь приходилось ему это все отрабатывать и не слишком убиваться пред царем за русские души. Но Филипп "добра" не помнил. Уже при избрании стал он требовать немедленной отмены опричнины, оставлял за собой право покинуть митрополию, если будет что не так. Но царь его дожал! Заставил даже в летопись внести, что Филипп обязуется в "домовой обиход государя не вступаться", а опричнину терпеть. Филипп скривясь согласился, был поставлен, и примерно год все было, "как при Макарии".
    Иван, правда, затаил подозрение: с чьих это слов отец опричнины не хотел?
    В июле 1567 года польская разведка провела блестящую операцию в стиле адмирала Канариса. Нашим следопытам были подброшены письма как бы короля Сигизмунда и гетмана Ходкевича как бы к боярской верхушке, что, дескать, вы, панове, обещались изменить вашему безумному Ивану-тирану, - вот и письма ваши у нас в канцелярии имеются, - так где ж ваша измена? Почему Москва не горит? И вы ж к нам собирались переселяться семьями? - так что ж не едете? - мы тут коттеджей понастроили, палат в русском стиле, спалили кучу бабок! Давайте-ка шибче, панове!
    Иван был в бешенстве. Не стал он хладнокровно анализировать, кому это выгодно, да откуда ноги растут. Свистнул своих борзых, и понеслась! Опричники кинулись в седла и помчались по Москве с улюлюканьем. Прямо на улицах, у церковных папертей, у кремлевских ворот настигали заподозренных в польской интриге, рубили по 10-20 человек с семьями, слугами и зеваками. Вот весело было молодцам! Революция, мать ее за ногу!
    Казнимые кинулись к митрополиту, поскольку напрямую к Богу ходу у нас нет. Митрополит стал придираться к Ивану до тошноты. То ты не того казнишь, то не так пытаешь, то слишком многих невинных выкосил вокруг одного виноватого!
    - А мне есть когда разбираться?! Пусть твои невинные, отче светлый, не жмутся к врагам, когда я тех рублю! Царя поддержал хор ссученных попов. Целая партия преданных государю образовалась среди архиепископов, епископов и в монастырских кругах. Возглавлял холуйскую группу духовник царя благовещенский протоиерей Евстафий, отлученный Филиппом от службы за какие-то шалости. Команда Евстафия нашептывала царю про Филиппа ужасы. Выходило, что он - идейный вождь подпольщиков, западников и чуть ли не жидовствующий! Тем временем, опричники продолжали рубку лозы с завидной массовостью и регулярностью. Филипп решил действовать.
    22 марта 1568 года, когда Иван пришел в собор тихо помолиться, Филипп принародно обратился к нему со страшными словами, что ты, государь смертен, и хоть по должности подобен Богу, но не увлекайся божьим гневом! При твоих предках не бывало того, что ты творишь! "У самих язычников не случалось такого!".
    - Такого! Такого!! Такого!!! - поддержало попа успенское эхо.
    Иван зашелся гневом:
    - Ты что не знаешь, что "меня мои хотят поглотить"?! Давай, не вступайся, молчи, а нас благослови действовать по своему изволению!
    Прихожане прислушались, но эха на царский голос свыше не последовало.
    - "Наше молчание умножает грех души твоей и может причинить смерть!", - напирал Филипп.
    - Смерть! Смерть!! Смерть!!! - напирало и эхо. Казалось, Троица кладет расстрельную резолюцию на цареву душу.
    Царь и поп еще обменялись упреками, типа:
    - "Не прекословь или сложи свой сан!".
    - "А нечего было меня моей пустыни лишать!".
    Расстались врагами.
    В следующее воскресенье в Успенский собор вошла бригада опричников в новенькой форме - черные рубашки и островерхие клобуки - "тафьи". Возглавлял штурмовиков лично Иван. Подошел к Филиппу и попросил благословения. Имелось в виду одобрение вообще всех Ивановых дел - от незаметного ковыряния в носу до казни без суда со сдиранием кожи и варкой в котлах.
    Митрополит посмотрел сквозь царя прозрачными глазами. Второй и третий раз Иван требовал благословения, но в ответ - тишина.
    - Ты что, братан, глухой в натуре, - зарычали чернорубашечники, - тебя кто, царь просит или фраер мятый?!
    Тогда Филипп стал укорять царя, что он развел вокруг себя эту сволочь, и кровавые жертвы переполнили чашу терпения Божьего.
    - "Как мне благословить, как простить тебя, когда ты сам прощать должен"!
    Царь завопил, что поп должен быть с ним единомыслен!
    - "Суетна тогда была бы вера наша!...", - издевался Филипп. Он совсем утратил чувство природного страха и конъюнктурной реальности.
    Перепалка продолжалась еще долго, Филипп стоял на своем. Самое обидное для Ивана было то, что все это слышал люд московский, и теперь безостановочным эхом разнесет он царскую слабость по городам и весям, распишет в письмах до самой заграницы.
    Тут применили партийную заготовку. Пафнутий Суздальский, претендент на митрополию, вытолкнул вперед мальчишку из соборных служек, - миловидного такого пацана. И стал этот голубоглазый, как на духу лепетать, что Филипп будто бы с ним делал то-то и то-то, туда и сюда. Сплетники литургические подавились дыханием. Было слышно, как паук насилует муху под успенским куполом.
    Но Филипп только поглядел на петушка, и пацан разразился рыданием, что все это брехня, и так говорить его подучили плохие дяденьки.
    Царская шайка бросилась вон из храма. И в тот же день были схвачены "митрополичьи сановники и бояре". Их страшно пытали на предмет компромата, но никто на Филиппа не показал. Вот как бывало! Учитесь, братья! Хотя бы ради одного Филиппа Колычева стоило нам православие заводить!
    28 июля Филипп служил праздничную службу в Новодевичьем монастыре. Пришел царь со свитой. Один опричник не снял форменной "тафьи". Филипп возмутился, что нельзя служить пред "агарянами, предстоящими с покрытыми головами".
    - Кто такой!? - завертелся царь, но "отрок" уже сдернул шапку, и получилось, что Филипп как бы воду мутит пред царем. Иван разругался и выбежал, "понося святителя лжецом, мятежником и злодеем".
    Решил царь уволить Филиппа по любому. В Москве компромата не находилось, авторитет митрополита в народе был высокий, а у царя - так себе. Тогда Иван послал следователей на Соловки, подкопать старую жизнь Филиппа. Главным в группе был, естественно, Пафнутий Суздальский, ненавистник Филиппа. На островах был проведен отбор клеветников, а которые письменно клеветать не желали, тем просто морду били. Видя такое дело, соловецкий игумен Паисий согласился все подписать, тем более, что ему епископство обещали.
    Косяк лжесвидетелей потащили в Москву. Сразу открыли судилище, как обычно, - "собор". Грянул хор озабоченных обвинителей, номенклатура выступала с честными лицами, солировал генеральный прокурор Паисий.
    Но Филипп не повелся на партийную игру, не стал каяться, признаваться в измене, нечаянной голубизне, растратах и проч. Он спокойно так посмотрел на Паисия и сказал очень добрым голосом: "Чадо, что сеешь, то и пожнешь!". Очень страшно это прозвучало, однако, чиновники уже не могли затормозить. Нету у них такого тормоза. Они только глазки попрятали.
    А Филипп глаз не опускал, и очень спокойно заявил, что смерти не боится, и лучше ему умереть невинным мучеником, чем париться в митрополитах в такое страшное, беспредельное время, разделять тут с вами ответственность за ваши делишки. И стал раздеваться, снимать с себя регалии.
    Как ни круты были царские прихвостни, как ни грозен был сам Иван, а присели они, заволновались: а вдруг, Бог есть?! Всем же понятно, что Филипп чист? А мы ,  значит, - грешны по уши? Вдруг, придется ответить по полной?! Короче, царь велел Филиппу одеть цацки обратно и служить до приговора.
    Приговор состряпали только в ноябре. 8-го числа митрополит служил по поводу дня Архистратига Михаила, когда в собор вошел царский фаворит Басманов-старший со товарищи. Был зачитан приговор, и тут же на Филиппа бросились опричные уголовники, содрали с него парадную одежду, напялили на праведника монашеское рванье, вытолкали из собора и на дровнях доставили в Богоявленский монастырь.
    Вообще-то, царь Иван мечтал сжечь Филиппа живьем, в сосновой клетке, как жидовствующих жгли. В соловецких протоколах имелись свидетельства о колдовских способностях митрополита, так что, можно было и жечь. А что? Неповиновение главе государства не страшнее ли любого колдовства, жидовства абстрактного?!
    Но попы, которые и так уж насвидетельствовали себе серы и напалма по самые гендеры, поджали хвосты и пропищали, что лучше уморить Филиппа, как обычного цепного пса, а не раздувать вселенскую жертву.
    Посадили Филиппа на цепь в вонючей темнице. Но близко как-то оказалось, мешало спать.
    Перетащили узника подальше, в старый Николаевский монастырь. Сюда Иван прислал Филиппу отрубленную голову его близкого родственника, чтоб не думал осужденный, что его для отдыха на природу вывезли. Филипп поцеловал голову назло палачу.
    Под Рождество 1569 года царь Иван с войском двинулся на Новгород, чтобы показать опальному граду, какова она - Кузькина мать и где в реке Волхов раки зимуют. Но что-то беспокоило царя со спины. Вроде, и войск крымских с тылу по зиме не ожидалось, и Литва лежала с фронтальной стороны более-менее смирная, но меж лопатками припекало.
    А! - догадался Грозный,  - это Филипп у нас в тылу святость разводит предательскую!  Послал Иван дружка Малюту Скуратова к Филиппу "за благословением", чтобы освятил старец намеченную миссию по божественной вертикали. Но, то ли Филипп уперся фашистов благословлять, то ли никакого благословения и не требовалось, а только задушил Малюта праведника подушкой, и дело с концом. Малюта еще и раскричался на монастырских, чего это они такой "зной неуставной" в кельях развели, топят без меры. Вот даже старец у них скончался от жары. А какой человек был!
    Грозный тоже расстроился. Ему надо Новгород казнить с бабами и младенцами, а у него благовестника отняли!
    - Да за такого благолепного старца святой Руси, вы, сволочи, у меня ответите!
    Главный клеветник Филиппа Паисий Соловецкий был заточен на Валааме, еще 11 свидетелей обвинения рассеялись по совсем уж голодным монастырям.